Мир сошел с ума - Greko

в Париже. В начале 1912 года артист отчаянно экспериментировал в преддверии нового сезона — результатом стал его первый балет «Послеполуденный отдых фавна», непонятный парижской публикой и освистанный за эротическую финальную сцену.

Глава 8

Завтрак трех искусств и идеальный силуэт

— Васечка, я старалась, — немного плаксиво и как будто оправдываясь, сообщила мне Оля, когда я продрал глаза.

Я ничего не понял, быстро совершил нужные водные процедуры, чмокнул жену в щечку и осторожно заглянул в дверь гостиной, откуда слышались оживленные мужские голоса. В глазах зарябило. Нет, не от гостей, а от кулинарного изобилия, царящего на столе.

Чего там только не было. Яичницы кокетливо строили мне глазки, эвересты из круассанов и булочек с корицей требовали позабыть о размерах талии, гусиные паштеты дерзко хвалились украшениями из трюфеля и жилированных фруктов, сосиссоны умоляли «съешь меня!», им вторили жамбоны и прочие вкусности, кои следует непременно называть с носовым «н» на конце. С этаким французским шиком или по-нашему. по-нижегородски — ботильон авек помпон!

Между утренних континентальных роскошеств, как бедный родственник на свадьбе богатой тетушки, застыл английский завтрак — сосиски, жареный бекон и… Старую вражду между любителями лягушек и росбифа французские повара выразили лишь в одном блюде — в подозрительного вида фасоли в луково-томатном соусе. По-моему, ими двигала насмешка, а не вдохновляющая любовь к высокой кухне.

Все остальное было безупречно. В том числе, разного рода графинчики, бутылки и кувшины с прохладительными напитками. В воздухе витал аромат свежесваренного кофе, укрепленного доброй порцией свежайших сливок, и чуть-чуть попахивало коньячком.

Когда я справился с изумлением, смог рассмотреть наших гостей. Помимо Шаляпина за столом присутствовали трое — Модильяни, Пикассо, чью картину, способную вывихнуть мозг, я уже приобрел, и улыбчивый, похожий на добрую жабу, мексиканец в широкополой шляпе, не расстававшийся с трубкой. Некий Ривера. Диего. Тоже имечко знакомое. Эта троица мушкетеров из художественной роты Монпарнаса с удовольствием поглощала заказанный Олей завтрак.

— Париж встречает гостей фальшивой улыбкой, а провожает с чувством нескрываемого облегчения — адью, месье Шаляпин! Да-да, а в промежутке так и норовит оставить тебя без гроша — всеми мыслимыми способами, — поприветствовал меня странной сентенцией Федор, похоже, успевший накатить с утра пораньше, судя по легкому румянцу на лице.

Оказалось, он обращался не ко мне, а к художникам, с которыми быстро нашел общий язык. Они общались на смеси итальянского и испанского.

Меня бурно приветствовали.

— Портрет готов! — тут же доложил Модильяни, намазывая на хлеб террин из фуа гра. Выглядел он чертовски утомленным — бурная ночка, похоже, была не только у нас с Федором Ивановичем. — Денег с тебя не возьму, не проси, Баз. За такой Лукуллов пир можно было бы и семейный портрет в интерьере «Лютеции» создать. Что скажешь?

Я перевел взгляд на жену.

Она растерянно улыбнулась.

— Ты ночью сказал, что хочешь портрет Шаляпина кисти Моди. Я все устроила через консьержа. Но Амедео был в компании своих друзей, и пришлось звать всех наверх. Ты сердишься?

— Ты чудо! — ответил я, поцеловал жену и схватил графин с холодным апельсиновым соком.

— Я не нашла рассола, — повинилась жена.

— Васька, выпей рюмку и закуси горячим! — посоветовал Шаляпин.

— Трезвость — норма жизни! — торжественно обещал я жене, услышав насмешливые смешки от всей честной компании.

Удивительную штуку может порой сотворить банальная пьянка. Наша вчерашняя эскапада могла бы наделать бед, но — спасибо Оле — вышло все просто отлично. Этакий завтрак трех искусств — живописи, вокала и кино. Пусть мои новые дружки с бульвара Монпарнас относились к одной из моих профессий юмористически — что, впрочем, им не мешало брать мои франки, — но кто из нас живет в «Лютеции», а? Правильно — я живу, а их и на порог бы не пустили, если бы не Олино приглашение. Что подтверждает истинность еще не высказанного утверждения моего нового шапочного знакомца, Ульянова, что кино является важнейшим из искусств. Шутка! Шутка? В каждой шутке есть доля шутки…

За моим столом — это все поняли давно — никому не грозило вылететь с позором из гастрономического рая за бунтарские речи. Разговор у нас постоянно вился вокруг острых тем: декаданс и революция в их симбиозе — вот о чем мы больше всего спорили. Но политика, конечно, преобладала — особенно, когда я вкратце рассказал о происходящем в Южной Калифорнии.

Ривера мрачно ответил:

— Магон заигрался, но это не отменяет того факта, что революция победит.

— И что будет? — спросил я в лоб. — Вы улучшите положение индейцев? Раздадите землю крестьянам, как желает Сапата? Кто накормит голодных? Кто организует производство товаров первой необходимости?

— И накормим, и организуем! — уверенно заявил Диего, святая простота. — И выбросим прочь американских империалистов. Знаешь, сколько им принадлежит земли в Южной Калифорнии? Некие Отис и Чандлер из Лос-Анджелеса создали огромные латифундии в долине Мехикали и завозят тысячи китайцев, чтобы на них трудились. Разве мексиканцы выиграли от того, чтоб в этом безводном краю была создана ирригационная система?

Ого! Оказывается, дедуля с зятьком промышляли скупкой земли даже в Мексики. Нужно будет с ними поговорить по приезду.

— Ты же сам, Диего, ответил на свой вопрос. Полагаю, что каналы построили как раз американцы. Теперь в бесплодной земле растут овощи и фрукты или что там еще выращивают.

— Что толку? — горько заметил Ривера. — Индейцы и креолы все также голодают.

— Да, тут с тобой не поспоришь, — согласился я. — Своими глазами видел удручающие картины. Вот только испытываю большие сомнения в отношении того, что человек с ружьем выведет Мексику к светлому будущему, возьмет по доброй воле лопату и пойдет рыть те же каналы. Опять же таки понимаю, что люди в твоей стране доведены до отчаяния. И, наверное, революция назрела. Да вот беда: ни у кого нет правильного ответа, как обустроить общество на новых, справедливых началах. И, главное, как избежать последующего насилия!

— Ерунда! Маркс все написал! Социализм, диктатура пролетариата, сознательное творчество масс…

Я перебил раздухарившегося мексиканца:

— Полагаю, что при всем обилии революционных теорий все сводится к одной лишь мысли: как бы всыпать буржуазии по первое число!

— А что вы предлагаете? В десны с ней, проклятой, целоваться?

— Но мы же берем ее деньги, чтобы творить, — вскинулся Модильяни, безуспешно мечтающий о больших гонорарах.

Я не