Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

«Они ждут, что я провалюсь, — слова звучали в нём, как эхо. — Но я не дам им этого».

Он поднялся, чувствуя, как земля под ногами чуть дрогнула — не физически, а в его восприятии. Словно мир вокруг тоже ждал — дрогнет ли он. Сдастся ли.

И с этим ощущением — вязким, как кровь на снегу — он пошёл дальше. В каждый документ, в каждый список, в каждую деталь. Потому что теперь он знал: реальность не надёжнее этих отчётов. Но если он не удержит её, она разрушит его. И всё, чем он был. Всё, чем он ещё надеялся стать.

* * *

Мирослав вошёл в аптечный склад, и воздух там был тяжелее, чем воздух в коридоре — пахло лекарствами и чем-то ещё: чем-то, что не пахнет, но чувствуется. Склад встречал его холодом, в котором он различал отголоски чужих голосов, тихих, едва слышных — как дыхание здания, в котором всё уже записано до него.

Он не хотел предисловий — каждое слово, каждое лишнее движение только отнимало бы силу. Поэтому он сразу бросил вопрос — как камень в мутную воду:

— Где медикаменты?

Завхоз, мужчина-омега, с усталыми глазами и вечно ссутулившейся спиной, пожал плечами — жест, будто слишком привычный. Его руки развелись в стороны, как крылья слепого, и в этом движении было что-то почти насмешливое.

— Ушли по накладным, — произнёс он спокойно, ровно, как будто говорил о погоде.

Николай шагнул вперёд, голос его дрогнул, но в этом дрожании слышалась сила, упрямство, которое пока не прорвалось, но уже готово.

— Но вот эти лекарства не доходили до отделения, — сказал он, и в этих словах была не просьба — требование.

Завхоз вздохнул. Тяжело, словно каждый вдох отнимал у него год жизни. Глаза его блуждали, не встречаясь с их взглядами, и в этом движении Мирослав увидел больше правды, чем в словах.

— Что вы от меня хотите? — произнёс он глухо, с какой-то ленивой покорностью. — Я работаю по документам. Может, кто-то из врачей взял лишнего?

…Мирослав слушал его голос, и слова завхоза были как туман — липкий, обволакивающий, но не скрывающий сути. Он слышал в этом голосе что-то старое, как сырость в подвале — что-то, что всегда было и всегда будет: готовность подчиниться, готовность отступить — но не раскрыть чужих тайн.

Он чувствовал, как в нём поднимается злость — медленно, тяжело, как глина, прилипшая к телу. Но эта злость была не горячей — она была холодной, и в этом холоде рождалось нечто большее: решимость. Потому что он видел — завхоз не просто врёт. Он прячет чью-то волю. Волю, которая давит на него, на Николая, на всех, кто осмелился сомневаться.

«Он знает больше. Но кто ему дал приказ молчать?», — мысль звучала в голове Мирослава, как шёпот в пустой церкви.

И в этом шёпоте — не было ответа. Но было чувство — тяжёлое, вязкое, как дыхание под землёй: здесь каждый шаг — на грани. Каждое слово — оружие. И каждое молчание — тоже оружие.

Мирослав смотрел в глаза завхоза — пустые, мутные, как вода в заброшенном колодце. И в этой пустоте он видел не страх — покорность. Покорность, которую легче всего использовать.

«Что страшнее — власть, что скрыта за этими глазами? Или моё собственное желание не видеть того, что там прячется?», — спрашивал он себя, и этот вопрос звучал внутри так, будто его задавал не он — мир.

В этой тишине, в этих взглядах, которые не встречаются, он ощущал: реальность — как старая стена. Ещё держит, но уже трещит. И он — часть этой трещины.

Он отступил на шаг, но только для того, чтобы увидеть картину целиком: завхоз, коридор, Николай — всё это сплеталось в единый узор. Узор, в котором каждый след, каждое слово были нитями, ведущими к тому, кто всё это задумал.

И он сказал — медленно, но так, чтобы каждое слово легло точно, как камень в основание:

— Я не остановлюсь. Ты можешь молчать, но я всё равно найду то, что ищу.

Завхоз не ответил. Но в его глазах, которые снова опустились в пол, Мирослав увидел: он понял. Понял — что это не угроза. Это — обещание.

И с этим обещанием Мирослав повернулся, чувствуя, как коридор за дверью кажется теперь длиннее, чем был. Как будто этот разговор расколол не только стены — его самого. Но он знал: дорога назад закрыта. Теперь — только вперёд. И каждый шаг — это вызов. Вызов не только им — самому себе.

Николай держал в руках бумаги, и пальцы его едва заметно дрожали, хотя взгляд оставался острым, как лезвие. Он перелистывал страницы с осторожностью хирурга, знающего, что каждое слово в этих списках — не просто цифра, а чужой замысел, в котором он теперь — не свидетель, а соучастник.

Тусклый свет лампы, брошенный под косым углом, делал буквы живыми. Казалось, что они пульсируют, дышат — и этот ритм заставлял Мирослава сжимать кулаки, будто только в этом напряжении можно было удержать всё, что готово было разорваться в его голове.

Воздух вокруг тянулся вязко, как смола. Шорох страниц звучал громче, чем разговоры за стенами — громче даже, чем собственные мысли. Потому что в этих бумагах скрывалась истина — а истина в этом мире была опаснее лжи.

— Вот, — сказал Николай, и голос его прозвучал глухо, словно из-под земли. Но в этом приглушённом звуке слышалась сила — та самая сила, что не кричит, а ломает.

Мирослав поднял голову — и увидел: Николай застыл, словно его взгляд пророс в бумагу. Время вокруг замерло, и в этой паузе Мирослав чувствовал: всё — решается сейчас. Не позже. Не завтра. Сейчас.

— Подпись на приёме препаратов… — Николай говорил медленно, будто каждое слово он вытягивал из себя с болью. — Это же Карпов.

Слова эти упали в тишину, как камень в омут. И Мирослав услышал — не слова, а то, что стояло за ними. Карпов. Звук этого имени был как раскат грома в закрытой комнате — низкий, давящий, бесконечный.

Он потянулся к документу, и бумага под его