Фаворит. Русские не сдаются! - Денис Старый

— передразнила императрица и громоподобно рассмеялась. — И когда ты уже выучишь русский язык? Впрочем, Эрнестушка, что такого важного ты хочешь мне сообщить, коль упоминаешь моё любимое лакомство? Расположения моего хочешь, экий ты плут! Всё тебе мало?

Более всех остальных кушаний, если только не брать в расчёт сладкое, которое императрица поглощала без счёту, именно буженина нравилась Анне Иоанновне. И когда фаворит упоминает об этом блюде, значит чего-то хочет. Только лишь с виду она оставалась недалёкой женщиной, глупой, чтобы не понимать, когда ею манипулируют. Понимала, и очень даже. Но эти обстоятельства её даже забавляли. Пусть думают, что она глупа. Нет, она ленива, очень ленива, даже для того, чтобы показывать свою сообразительность.

Эрнст Иоганн Бирон старательно, с искренним рвением учил русский язык, который ему давался, впрочем, нелегко. По крайней мере, всяко хуже, чем другому немцу, Остерману, одному из соперников Бирона. Следовало бы отметить, что у Иоганна друзей, как таковых, и не было, сплошь соперники, если не враги. Но пока именно он — ночной гость в спальне Императрицы, все они не осмелятся на него даже косо посмотреть [Есть свидетельства того, что фаворит учил русский язык, например, есть блокнот Бирона, в котором он записывал русские слова и выражения].

Как только императрица отошла от окна, прямо на месте, у шутливой скамейки, егеря стали разделывать убитую косулю. Животное, конечно, было специально подогнано под окно императрицы, чтобы она смогла выстрелить и тем самым либо зарядиться хорошим настроением на весь последующий день, либо же расстроиться, если бы промахнулась.

Обязательно мясо этой косули не далее как к вечеру будет подано к столу. Стреляла государыня на удивление лихо, так что чаще всего пребывала в хорошем настроении, порой убивая и не одно животное вот так, из окна. Она бы охотилась в лесах — вот только при движении на десятом шаге начиналась одышка, а на двадцатом так и бок колол.

— Пошли снедать, Эрнестушка! — сказала государыня и призывно махнула рукой своему фавориту. — Вижу, что доложиться хочешь. Вот за столом и обскажешь, что нужно.

Эрнст Иоганн Бирон нехотя, пусть и не показывая раздражения, поплёлся следом. Он не хотел есть. Во флигеле дворца с видом на Финский залив проживала семья Бирона, вот там его и уговорила позавтракать жена. Впрочем, прошло уже пару часов, и Эрнст сможет съесть хотя бы один ломтик опостылевшей буженины.

— Что хотел? Мне из всего любо слышать о викториях, так что не огорчай плохими вестями, — сказала императрица уже с набитым ртом, жадно пожирая буженину и запивая её пивом.

Напиток тонкой струйкой стекал по подбородку государыни. Сперва по первому, а после и по второму, капая на подложенную слугой салфетку.

Бирон подумал и решил высказать новости объективно, одновременно изучая реакцию государыни, чтобы вовремя сориентироваться и понять, к чему же она больше склоняется. И только Бирон решил начать разговор, как на середину обеденного зала без всякого стука и предупреждения вбежал один из карликов.

— Матушка, красавица ты наша, кормилица и благодетельница. К тебе, прежде, чем отправиться коров пасти, пастушка Лизкин пожаловала, — кривляясь, доложил карлик.

— Ну что же ты так, негодник! Разве же можно про дочь Петра Великого так говорить! — смеясь так, что изо рта не только текло пиво, но брызгала слюна, сказала императрица. — Разве же это её беда, что любит девка пастуха? Отчего же дочери прачки не любить пастуха? Я вон конюха люблю, не гляди, что императрица! Зови Лизкин! Может, она, бедняжка худосочная, хоть поест вдоволь!

Эрнст Иоганн Бирон не смог скрыть своего пренебрежения. И дело не в словах про конюха, с отсылкой на то, что его отец заведовал конюшнями у Курляндского герцога. Фаворит откровенно недолюбливал дочь Петра Великого и прачки Марты Скавронской.

Эта нелюбовь была взаимной. И, что характерно, тихой, так как государыня позволяла лишь только себе вот так нелестно высказываться о племяннице. Ну, если не считать юродивых, которым, казалось, позволялось всё в отношении всех, кроме, может быть, только самой матушки-императрицы.

В обеденный зал не вошла, а вплыла лебёдка. Всё было хорошо в Елизавете. И даже её курносый носик нисколько не портил общей картины. По местным меркам, особенно относительно государыни, Елизавета Петровна была даже худа. Правда, и взгляду императорского фаворита было за что зацепиться, он даже был бы не прочь зацепиться за эти выпуклости и руками. Более того, уже цеплялся ранее…

Кроткий взгляд, вроде бы, невинной девицы, хотя все знали, что не девицы вовсе, выдающаяся грудь Елизаветы Петровны — всё это не могло оставить ни одного мужчину равнодушным. Ну, а если этому мужчине удастся увидеть ноги прелестницы, то пылкая влюблённость обеспечена.

Бирону приходилось видеть даже и не только, как приличествует, туфельки или тонкие щиколотки, а и немалую часть ног Елизаветы, когда та вытанцовывала на русский манер, приподнимая подол своего платья. А тогда… Ну, когда он ее увлек на конюшню, было не до рассматривания ног, там была быстрая, «по-конячьему», страсть. Правда, со стороны только Бирона, хотя Лиза умела притворяться [про то, как Бирон «покрывал» и «имел симпатию» с Елизаветой Петровной, Эрнст Иоганн рассказывал при первом же случае в ссылке].

— Ваше Императорское Величество, всепокорнейше благодарю вас, что соизволили пригласить меня к вашему столу, — потупив глазки, произнесла Елизавета.

— Возьми, дитя, закуси буженинной! — сказала государыня, поднося ко рту сестры уже наколотый на вилку кусок мяса.

Елизавета тут же прильнула к вилке и, необычайно широко раскрыв свой маленький рот, освободила столовый прибор от буженины.

— Как твой певчий пастух Лешка Розум поживает? — участливым голосом спросила Императрица.

— Здравствует, тётушка, псалмы поёт и молится за ваше мудрое правление, — отвечала Елизавета [авторы в курсе, что Елизавета была двоюродной сестрой, но употребляется «тетушка», как показатель безусловного старшинства].

— Поёт? А голос разве у него не подурнел? Или тебе, Лизкин, иные песни напевает, приватные? — сказала Императрица и рассмеялась.

Никто не знал, не видел, что в голове этой молодой и сиятельной женщины, дочери Петра, творится. Конечно же, она поняла, что её сейчас оскорбили, и прочувствовала унижение. Но Елизавета настолько привыкла играть при дворе роли, что не показала даже движением брови, насколько ей сейчас было тяжело.

Алексей Разумовский, Лёшка Розум, оставался едва ли не единственной отдушиной для Елизаветы. Тем человеком, при котором она могла не играть чью-то роль, а быть самой собой. Ну или почти собой. Это было чувство