Леонид. Время исканий - Виктор Коллингвуд

Наум слушал, уважительно склонив голову, но в его серьезных глазах уже загорался огонек любопытства.

— Я тут говорил с нужными людьми… — Моисей Ааронович понизил голос, и в его глазах появился тот хищный, расчетливый блеск, который так хорошо знали его оппоненты. — Есть тема. Новая. О которой говорят шепотом в самых высоких кабинетах. Радио. Но не то, что кричит из репродукторов, а совсем другое. Говорят, эту тему курирует лично товарищ Брежнев. И что сам Хозяин проявляет к ней интерес, который трудно переоценить. Тот, кто сядет в этот поезд сейчас, через пять лет окажется в пункте назначения, а остальные будут глотать пыль.

— Но как туда попасть? — Наум подался вперед, и в голосе его зазвенел азарт. — Туда, должно быть, отбирают гениев.

— А ты разве не из них? — Гинзбург мягко улыбнулся. — Ты лучший на своем курсе в Бауманке. У тебя есть голова на плечах. А еще у тебя есть то, чего нет у других.

Он наклонился через стол, и его голос стал вкрадчивым, как у гипнотизера.

— Ты же знаешь, товарищ Брежнев связан с нашей семьей. И он — человек слова, помнит добро. Но память — вещь тонкая. Ее нужно освежать. Не просить, как нищий на паперти. А предлагать, как равный. Ты должен работать у него! Договориться об этом будет нетрудно, а дальше — все зависит от тебя. Но я уверен — ты справишься!

Наум слушал, затаив дыхание. В груди вспыхнуло знакомое, пьянящее чувство — жажда прикоснуться к чему-то великому, стать частью тайны, которая изменит мир. Он уже видел себя не просто инженером на заводе, а соратником человека, чье имя уже не раз появлялось на газетных страницах.

Гинзбург-старший откинулся в кресле, молча наблюдая за сыном, с радостью отмечая, как его слова, точно семена, падают в самую плодородную почву. Он с нежностью и гордостью смотрел на этого высокого нескладного мальчика, на свою главную инвестицию, на свою надежду. План с Дорой провалился; этот упрямец Брежнев оказался однолюбом, выбрав свою простушку, эту Лиду. Что ж. Если крепость нельзя взять через главные ворота, ее можно взять долгой, умной осадой. Войти в ближний круг не как зять, а как самый нужный, самый гениальный из его маршалов.

А маршалы иногда становятся регентами при королях. Моисей Ааронович умел играть вдолгую. Вся его жизнь была одной большой шахматной партией.

* * *

Через несколько дней Моисей Ааронович Гинзбург сидел в приемной кабинета Брежнева на Старой площади с видом человека, смиренно ожидающего аудиенции по пустяковому вопросу.

Он пришел официально, насчет поставок импортных комплектующих для легкой промышленности, но мы оба знали, что это лишь театральная увертюра.

Когда деловая часть была исчерпана, и секретарь уже поднялся, чтобы проводить гостя, Гинзбург сделал тот самый жест рукой — «одну минуту» — который и был истинной целью его визита.

— Леонид Ильич, если позволите… — его тон из официального мгновенно стал личным, почти отеческим, каким говорят о самом сокровенном. — Не как к государственному деятелю, а как к старому знакомому.

Я молча кивнул, и он снова опустился в кресло.

— Мой Нюся, Наум, заканчивает Бауманку. Голова у парня, скажу я вам, светлее не бывает. И честолюбия — на десятерых. Рвется на передний край, не хочет протирать штаны в конторе. Много слышал о ваших новых проектах, о радиолокации. Спит и видит. Я не прошу за него, Леонид Ильич, вы же знаете мой принцип. Просто… присмотритесь. Если зерно стоящее, бросьте его в правильную почву.

Гинзбург, надо отдать ему должное, был чертовски умен. Просьба была обставлена с иезуитской тонкостью: не о должности, а о «шансе». Он не давил, а лишь апеллировал к моей репутации человека, собирающего таланты. По отчетам из института, я уже знал, что его Наум — действительно один из лучших. Это была пешка, которую он изящно вывел на доску, чтобы расчистить поле для главной фигуры.

— Конечно, Моисей Ааронович, — ответил я легко, подыгрывая ему. — Талантливые инженеры нам сейчас нужнее воздуха. Пусть после защиты приходит прямо ко мне. Поговорим. Если голова действительно варит, работа для него будет.

Гинзбург расплылся в улыбке, но глаза его оставались серьезными. Первая, разминочная часть партии была сыграна. Он сделал паузу, собираясь с духом для главного удара.

— Леонид Ильич, — начал он снова, и его голос стал еще тише, еще доверительнее. — Я смотрю на вас и вижу, какой груз вы на себя взвалили. Эта ноша скоро станет еще тяжелее. Я уверен, скоро вы будете в ЦК. Вам по статусу потребуется личный помощник. Не просто секретарь, а… второе «я». Ваши глаза и уши. Человек, которому можно доверять больше, чем себе.

Он смотрел на меня в упор, и в его умных глазах плясали бесовские огоньки.

— Моя Дора… — произнес он медленно, словно пробуя каждое слово на вес золота. — Она ведь боготворит вас с того самого дня. Она невероятно умна, Леонид Ильич. Два языка — как родные. Она могла бы стать для вас не просто девушкой, перебирающей бумаги. Она стала бы самым верным, самым преданным вашим солдатом.

Он подался вперед через стол, и его голос упал до едва слышного шепота.

— И вы должны понимать. Ее преданность — это и моя преданность. И все мои скромные возможности, все мои связи, которые, уж поверьте, простираются далеко за стены этого кабинета — все это будет вашим. В любое время дня и ночи.

Он сделал еще одну, едва заметную паузу, словно решаясь, выкладывать ли на стол последний, главный козырь.

— И не только здесь, в Москве, — продолжил он еще тише, и его глаза вдруг превратились в две узкие щелочки, буквально сочащиеся откровенным, понимающим цинизмом. — Я ведь знаю, что Хозяин поручил вам новое, чрезвычайно деликатное дело за рубежом, связанное с нашими… соплеменниками, попавшими в беду в Германии. Немецкими евреями — учеными.

Мои пальцы, до этого спокойно лежавшие на подлокотнике, невольно сжались. И откуда он это узнал?

— У нас, Леонид Ильич, много друзей и родственников в Германии, — продолжал Гинзбург. Он говорил очень тихо, почти шепотом, но каждое слово било точно в цель. — В Берлине, во Франкфурте. Среди врачей, адвокатов, коммерсантов.