Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

«Чудовищная абсурдность всего этого, – писал Петр Николаевич, – не поддается никакому (зачеркнуто) – это невозможно понять, разум нормального человека не в силах это вместить. Все поляки были осуждены по статье Уголовного кодекса номер 58, то есть за контрреволюцию. Службу собственному государству совдеповская “справедливость” интерпретировала как преступление против интересов революции и международного пролетариата. А если этот самый польский пролетариат заступался за арестованного хозяина или управляющего фабрики (я знаю полтора десятка таких случаев), то инициаторы петиции тот же час отправлялись в лагеря вслед за своими работодателями как “пособники капитализма”».

«Постепенно становится ясно, – читала Вера, – какие страшные масштабы имели большевистские репрессии. И не только против поляков, хотя эту часть истории я, понятно, знаю гораздо более детально. Мы собрали 62 письменных свидетельства от тех, кто спасся из колымских лагерей – это самые страшные лагеря, все в один голос говорят, что это так. Вера, по самым осторожным оценкам на Колыме было около десяти тысяч поляков. Вернулось 170. Ты понимаешь?! Я ничего не могу с собой поделать: меня охватывает гнев и ненависть к тем, кто это все устроил. И молитва не помогает: я их ненавижу! Трудно оценить, сколько всего поляков было арестовано, вывезено из Польши, отправлено в лагеря, сослано на поселение, но похоже, что цифра эта приближается к полутора миллионам… Вера, мне становится страшно, когда я думаю: а сколько нужно было людей, чтобы это осуществить? Сколько вооруженных людей, чтобы провести аресты? Сколько шоферов, машинистов, кочегаров, охранников, сколько следователей и тюремных надзирателей? Сколько лагерных начальников и прочего персонала… Это что, всё большевики? Нет, Вера, это русский народ, тот самый, о счастье которого мечтали предшественники нынешних большевиков! Господи, спаси нас и помилуй! Мне стыдно, что я русский».

«Милый мой Петенька, – читал Петр Николаевич в письме, датированном 12 апреля, – не хотела тебя обнадеживать раньше времени, не писала, пока не была уверена, но теперь уже точно. Представляешь – у нас будет ребенок!! Все-таки дал Бог!! Доктор говорит, что уже восемь недель и что все в порядке. Я так счастлива, Петенька, что все время улыбаюсь, Оля говорит, что я с ума сошла от радости, а я и правда с ума сошла. Мне же уже тридцать восемь, я и надеяться перестала, и вот на тебе!!! Только бы тебя теперь увидеть поскорее, мой родной!»

«Верочка, радость-то какая! – писал Петр Николаевич в ответном письме. – Ты только себя береги. Ольге я отдельно напишу, чтобы берегла тебя, я постараюсь приехать в начале июня, как разберусь с делами, тогда и подумаем, как дальше. Квартиру мне обещали к концу мая выделить, так что будет куда перебраться. Мне почему-то кажется, что будет девочка».

«Петруша, дорогой, – писала ему Ольга, – совсем вы оба с ума спятили от радости. Ну, какая Вере сейчас Москва? Сам подумай, куда она от швейцарского налаженного мирного житья да в Россию?! Она, конечно, рвется к тебе, каждый день меня пилит, но если вы, два дурака, хотите сохранить ребенка, не вздумай ей потакать. Хотя бы первый год она должна жить здесь. Ты будешь приезжать, когда сможешь – не Австралия все-таки. Будет свободная неделя – вполне сможешь туда-обратно обернуться, дня на три-четыре к нам приехать».

И то верно, думал Петр Николаевич, шагая по Большой Никитской. Он смотрел по сторонам, на обшарпанные дома, на грязные оконные стекла, на слякоть под ногами, на мрачные неулыбчивые лица прохожих. И чем больше смотрел, тем отчетливее понимал, что Ольга права, что не нужно Вере сейчас сюда ехать. Жилось в Москве нелегко, простейших вещей было не найти днем с огнем, повсюду очереди за каждой ерундой, и если бы не немецкое армейское довольствие, на которое его поставили в первый же день, то неизвестно, что и где бы он ел. Его милую, нежную Веру – с ребенком – в эту злобную, холодную очередь? Нет, ни за что!

Петр Николаевич аккуратно писал раз в неделю, описывая свою жизнь в Москве, все то, что он постепенно узнавал на работе. Начинала складываться общая и довольно жуткая картина того, что позже стало основой для «Черной книги большевизма». Интонация стыда и ужаса первых писем со временем сменилась радостью, что Россия наконец освобождена от большевиков, что благодаря немцам русские репатрианты смогут теперь взяться за долгожданную работу по восстановлению своей страны. Однако через несколько месяцев этот настрой пропал, в письмах появились растерянные нотки.

«Верочка, – писал Петр Николаевич в начале июля, – пока что не получается у меня приехать, очень много работы. Я стал теперь заведывающим нашим отделом, ответственности прибавилось, конечно, и начальство пока не отпускает. Надеюсь к осени вырваться».

«Ты не волнуйся за меня, – писала ему в ответ Вера, – у меня все хорошо, Ольга с меня глаз не спускает, шагу ступить не дает без опеки и заботы. У нас тепло, даже жарко, так я целые дни сижу в саду, а Ольга все ходит и спрашивает, не надо ли мне чего. А ребеночек наш уже толкается, я руку на живот положу и чувствую, как он там толкается. Мне кажется, что будет мальчик. Без тебя только скучаю, ничего мне не надо, только чтобы с тобой».

«Немцы, – писал Петр Николаевич, – почему-то медлят с созданием местного русского самоуправления. Это жалко: время идет, мы могли бы многое сделать для возрождения страны, да и несчастному московскому населению, я думаю, легче было бы признать власть своих, пусть и репатриантов, чем власть немецкого районного коменданта. Говорят, англичане в Петербурге ведут себя иначе – хотя, впрочем, о происходящем в Петербурге я знаю очень мало, оттуда почти никаких сведений не доходит, в газетах ничего нет».

Прошло лето, прошла осень, и 10 ноября Петр Николаевич получил телеграмму на цветном бланке, с изображением какого-то озера: «9 ноября 1939 года. Мальчик. Рост 50, вес 3700. Поздравляю. Ольга».

Сына решили назвать Андреем – Вера предложила, написала, что посмотрела в святцах, а там на 9 ноября из мужских имен – Нестор, Сергий, Андрей да Марк, самое простое русское имя Андрей. Петр Николаевич не возражал, имя ему понравилось, хоть и не было у них Андреев в роду, все лучше, чем Марк или Нестор, только какое оно русское, вполне среднеевропейское, во Франции будет Андрэ, в Англии Эндрю, в Германии Андреас, в Польше Анджей…

Приезд свой в Констанц Петр Николаевич все откладывал, ссылки на загруженность на работе становились все менее убедительными, а в письмах чем дальше, тем меньше находила Вера подробностей московской жизни, все меньше рассуждений его и наблюдений, как-то сухо и коротко он стал писать – мол, все по-прежнему, работаю, был в