Император Пограничья 15 - Евгений И. Астахов

Сердцу не прикажешь. Проклятая правда, от которой не убежать.

Я вернулся в зал, где продолжался бал, и увидел Ярославу, стоявшую у окна с бокалом в одной руке и тарелкой, полной закусок, в другой. Она повернулась ко мне, и в её серо-голубых глазах мелькнул вопрос. Я кивнул — всё в порядке. Княжна выдохнула с облегчением.

Глядя на Ярославу, я чувствовал только одно — я сделал правильный выбор. Тот самый, который не выбирают умом.

* * *

За пять минут до полуночи оркестр замолк. Гости начали собираться в центре зала, ожидая боя курантов. Я подошёл к окну, глядя на город.

Огни Владимира мерцали в морозной ночи. Город спал под снегом. Прямо сейчас в тюремных камерах сидели те, кто не воспользовался амнистией. В своих домах — те, кто вернул деньги и теперь жил со страхом условного срока. А в домах попроще — обычные люди, которые впервые за много лет верили, что закон защитит их, а не задавит.

— Красивый вид, — произнесла Ярослава над ухом.

Я не услышал её шагов. Княжна встала рядом, глядя на город.

— Красивый, — согласился я. — И спокойный. Хотя бы на один вечер.

— Ты дал им надежду, — сказала она просто. — Что завтра будет лучше, чем вчера. Что княжество сможет оправиться от ран и встать на ноги. Что во главе оказался человек рассудительный, понимающий весь груз, выпавшей ему ответственности. Это больше, чем многие князья делали за всю жизнь.

— Надежду нужно подкреплять делами, — ответил я. — Словами я сыт не буду, и они тоже.

Засекина повернула ко мне лицо. Серо-голубые глаза смотрели прямо, без игры, без кокетства:

— Ты оправдаешь все их надежды. Я знаю.

Она сказала это просто. Без фальши, без наигранности. Так, как говорила обо всём — прямо и честно. Ярослава не умела притворяться. И именно это делало её слова ценнее любых клятв.

Я протянул руку. Она взяла её без колебаний. Наши пальцы переплелись, и мы стояли так, глядя на город. В зале за спиной слышались приглушённые голоса, приближалась полночь.

Часы начали бить. Один удар. Второй. Зал замер в ожидании. Третий. Четвёртый. Я чувствовал тепло руки Ярославы в своей. Пятый. Шестой. Её дыхание рядом. Седьмой. Восьмой. Отблески огней в её волосах. Девятый. Десятый. Одиннадцатый.

Двенадцатый удар курантов ещё звучал в воздухе, когда я повернулся к Ярославе. Наклонился. Наши губы встретились — не страстно, не отчаянно, а тихо и нежно, как обещание. Поцелуй длился несколько секунд, но казалось — вечность. Когда мы отстранились, княжна смотрела на меня серо-голубыми глазами, в которых плясали отблески огней.

— При всём честном народе? — спросила она хрипло.

— Пусть видят. Пусть знают.

— Что я твоя?

— Что ты моя, и что нам нечего прятать, — ответил я.

Новый год. Новое начало. Веретинский мёртв. Сабуров мёртв. Воры либо в тюрьме, либо получили жёсткий урок. Владимир медленно оживает. И рядом — женщина, которая не боится крови на моих руках. Которая видела меня в бою, знает цену моим решениям и всё равно здесь. Может, этот год будет лучше.

За спиной оркестр заиграл традиционный гимн. Люди начали поздравлять друг друга, обниматься, чокаться бокалами. Мы с Ярославой повернулись к залу, всё ещё держась за руки.

Боярин Курагин поднял бокал:

— За Владимир!

— За князя! — подхватили другие.

— За справедливость! — выкрикнул кто-то из офицеров.

Я поднял свой бокал:

— За новый год. И за то, чтобы он был лучше прошлого.

Зал разразился аплодисментами. Некоторые бояре переглядывались, глядя на наши сплетённые руки с Ярославой. Пусть переглядываются. Пусть знают — княжна Засекина не просто наёмный капитан. Она рядом. И это не изменится.

Гости ещё праздновали, когда мы с Ярославой, Полиной и Тимуром направились по коридорам дворца к выходу. Василиса, сославшись на плохое самочувствие, решила остаться в гостевых комнатах. Белозёрова и Засекина переоделись в практичную дорожную одежду — платья остались в покоях.

Из бокового коридора вынырнул Родион Коршунов.

— Прохор Игнатич, — окликнул он меня негромко.

Я остановился, кивнув остальным продолжать без меня. Ярослава бросила на Коршунова оценивающий взгляд и пошла дальше. Мы с Родионом свернули в ближайший пустой кабинет — небольшую комнату с письменным столом и парой кресел.

— Всё прошло спокойно, — начал разведчик, прикуривая трубку. — Никаких попыток отравления, покушения. Зато разговоров было. Бояре перешёптывались по углам.

— О чём? — спросил я, снимая парадную цепь и бросая её на стол.

Коршунов усмехнулся — резко, с прищуром:

— О том, что вы сильнее, чем казались. О том, что нельзя недооценивать маркграфа из Пограничья. И о том, что князь публично целовал княжну Засекину в полночь.

— Пусть говорят, — спокойно ответил я.

— Это создаст… осложнения, — Родион выпустил клуб дыма. — Шереметьевы не обрадуются. Княжна Засекина — претендентка на их престол. А вы публично показали, что она под вашей защитой.

— Шереметьевы в Ярославле. Я — во Владимире, — сказал я твёрдо. — Пока они не лезут сюда, меня не интересует их мнение.

Коршунов кивнул, затушил трубку и убрал её в карман. Помолчал, глядя в окно, где падал снег.

— Рубцов получил своё, — сказал я. — Твоя вендетта, наконец, завершена.

Родион медленно выдохнул:

— Да. Пожизненная каторга в каменоломнях, — Коршунов смотрел в окно. — Без права помилования. Там он сдохнет через пару лет от чахотки или обвала. Медленно и мучительно. И мне наконец-то перестанет сниться тот взрыв и обгорелый обрубок на месте моей ноги.

— Его арест принёс тебе радость? — испытывающе спросил я.

Собеседник помолчал, затем помотал головой:

— Знаете, что странно? Я думал, почувствую облегчение. Радость, торжество. А вместо этого… пустота. Как и после Уварова, как и после генерала Карагина. Нога вот отросла. Карьера стала ещё краше, чем была. Но вот Лосев с Медведевым не восстанут из мёртвых… Рубцов отправится гнить в каменоломнях, а внутри меня всё та же дыра.

Я вспомнил наш разговор в машине после ликвидации Уваровых.

— Помнишь, что я тебе сказал тогда? Найди кого-то, ради кого захочется жить, а не только то, за что готов умереть.

Коршунов кивнул медленно:

— Помню. И вы были правы. Все трое мразей получили по заслугам, и хоть бы хны.

— Потому что месть не заполняет дыру, — сказал я. — Она её только углубляет. Это не значит, что зло не должно быть наказано, но для жизни нужна и другая причина.

Родион усмехнулся — на этот раз без злобы, почти устало:

— Да. Понял это наконец. Поэтому и перестал. Строю новое, как вы советовали.