Переселение душ - Барри Пейн

Когда картина исчезла, Лукас оглянулся. Женщина уже вышла из ниши и стояла рядом с ним. Лукас заговорил:

— Я не понял, какие могут быть высшие моменты в жизни Финсэйла. Он выглядит бедным и жалким. О каком восторге может идти речь? Какое счастливое мгновение может осветить это убогое жилище?

— Финсэйл безумно влюблен в свою книгу, он только что ее закончил. Одна глава книги очень хороша, а другая — плохая. Он просто физически не мог написать эту главу хорошо, ибо голодал в те дни, когда писал ее. Но он любит свое дело. На этой картине — настоящее Финсэйла, оно вот-вот произойдет. Моменты, свидетелем которых ты явился, — самые счастливые в жизни Финсэйла. Часть романа, написанная им, как я уже сказала, очень хороша, а часть — плохая. Но вся эта книга — не то, чего хочется читателям. Он будет носить книгу от одного издателя к другому, и все они станут от нее отказываться. Через три года, ее наконец издадут. Но успеха она иметь не будет. И все же, пройдя через все неудачи, он нет-нет да и вспомнит о счастливом миге удовлетворения, испытанного им по завершении книги. Мысль о минувшей радости усилит его муки.

— В таком случае мне следует радоваться, что я ничем не примечательный человек? — спросил Лукас.

— Не у всех непримечательных людей жизнь проходит обычно. Есть люди, которые, считая себя обычными, не выдерживают однообразия своего существования. Они тянутся к тем, кто не похож на них, и волею богов иные становятся даже поэтами…

Эта комната, тихая, таинственная, которая дышала покоем и знакомила его с высшими проявлениями человеческого счастья, потрясла Лукаса.

Он все больше поддавался очарованию женщины, хотя лица ее так и не видел. Он не знал точно, откуда исходило это очарование — от ее стройной фигуры, длинных темных волос или грациозных движений. А может, от голоса незнакомки, ее аристократичной манеры держаться и деликатности, с которой она давала ему понять, что он ей небезразличен. Он знал, что она заметила восхищенный взгляд, устремленный на нее, хотя и казалась погруженной в свои собственные мысли.

— Тебе нужно успокоиться и больше не сердиться на себя, — заговорила она, словно очнувшись от задумчивости и вспомнив нечто серьезное. Лукасу даже показалось, что она улыбается — иначе отчего же затрепетала серая вуаль?.. — Ты вовсе не заурядный человек, раз уж понял, что ты такой и есть. Этого достаточно, чтобы увидеть жизнь в нужном свете, хотя боги не наградили тебя ни легкостью пера, ни даром красноречия.

— Снова вы упоминаете богов, — заметил он, — а ведь мы в девятнадцатом веке, — пошутил Лукас.

— Разве? Впрочем, какое это имеет значение?..

Я слишком стара и в то же время очень молода, чтобы задумываться над этим. Время надо мной не властно и не значит для меня ровно ничего.? Зато оно оказывает свое разрушительное действие на вас, земных людей. Вчера в Италии каждая надпись на могильной плите, каждый ручеек твердили: Non omms moriar![3]Non omnis moriar! — и поныне слышится мне голос того поэта. Его уже нет на свете…

— Но мы читаем его стихи, — не без гордости возразил Лукас Морн. Хотя он не держал экзамена по классическим языкам, но прочитал ту самую оду, из которой она прочитала отрывок, в переводе. Незнакомка не обратила внимания на его слова и продолжала:

— Да и в Англии даже теперь есть люди, утверждающие то же самое. Их, правда, не так уж много. Мой труд замечен: и здесь люди уходят из жизни, хотя и кричат: «Я не умру!..»

— Может быть, вы сочтете меня недостаточно умным, — сказал изумленный Лукас. — Но я не понимаю вас. Я не знаю, кого именно вы имеете в виду.

— Это потому, что ты не знаешь, кто я. Но, надеюсь, мы скоро друг друга хорошо поймем.

Они помолчали, и затем Лукас заговорил снова:

— Вы сказали мне, что даже в жизни заурядных людей имеются высшие моменты. Смогу ли я увидеть свой?

— Да, сможешь.

— Тогда пусть мне зеркало покажет его, — попросил он, потупив взгляд в плиточный пол комнаты.

— Зеркало? Зачем оно? Знай же, Лукас Морн, высший момент в твоей жизни вот здесь, на этом месте, и сейчас.

Она откинула серую вуаль на длинные, темные волосы…

На ее бледном лице алел рот прекрасной формы, губы слегка приоткрылись, а глаза жгли Лукаса, они были подобно пламени в ночи — не ласковые, серые, которые делают людей, смотрящих в них, добрее, благороднее, но страстные, заставляющие их забыть о чести, рассудке и обо всем на свете. Она умоляюще протянула к нему прекрасные руки, и он сжал их в своих, горячих, а потом стиснул ее в своих объятиях, не сводя с нее взгляда.

— Ты именно та, о которой я мечтал. Я любил тебя всю жизнь и хочу остаться с тобой навеки.

На ее лице появилось странное выражение, но она ничего не ответила, и ее безмолвие еще больше влекло его к ней…

— Скажи, как тебя зовут, — сказал он.

— Вчера там, где жил тот уверенный в своем бессмертии поэт, меня звали Либитина[4]. А сегодня в этой стране меня называют Смертью. Но если ты любишь меня, имя не имеет никакого значения. Я здесь ради тебя. Для прочих же людей я совершаю свою работу незаметно. Сейчас…

Он с трудом понимал, что она говорила. Его лицо приблизилось к ее лицу.

— Опомнись! — прошептала она. — Если ты поцелуешь меня, то умрешь.

Он улыбнулся торжествующе:

— Пусть умру, но моя жизнь не пройдет впустую, я умру, целуя тебя.

Их уста встретились. Ее алые губы были холодны как лед.

* * *

Капитан футбольной команды возвращался из церквушки, где проходила вечерняя служба. Это был доброжелательный, сильный и веселый парень и в то же время набожный. Он шел по студенческому городку и, заметив, что окно в квартире Морна, находившейся на первом этаже, открыто, заглянул в комнату. В свете ярко горящего огня, заключенного в камине, он увидел, как и ожидал, Лукаса Морна, развалившегося в кресле. Капитан окликнул его, но не получил ответа.

«Спит, дурачина. Надо его разбудить», — пробормотал капитан и влез в окно.

— Подъем, старина! — сказал он и, положив руку на плечо Лукаса, слегка встряхнул его.

От этого толчка тело Лукаса Морна наклонилось вперед, тяжело и неловко свалилось на пол и осталось лежать в неподвижности.