Камень-1. Часть 3. Суета сует и никакой войны. - Александр Бельский

стали использовать как пожарную команду, гоняя в хвост и в гриву. Поздняков приобрёл известность, авторитет, но не новое звание, так и пребывая все эти годы ротмистром. Зато он, а потом и вся рота (именно в таком порядке) получили новое прозвище, что само по себе редкость. Если уж обзавёлся кличкой, то, обычно, получаешь её навсегда. Точнее, у него лично стало три прозвища, что дело вовсе небывемое. И все три были в ходу! Из армии он прибыл, как мгновенно донёс солдатский телеграф, с прозвищем «Пута». Почему, за что — тайна сия велика есмь. Но почти сразу стал именоваться самими жандармами «Поздняк метаться», а затем просто «Поздняк», что, с учётом фамилии и казней египетских, обрушившихся вдруг на тихое болотце второй роты, было понятно и резонно. Собственно, внутри роты он так и остался Поздняком. Но для внешнего мира уже на втором году сначала он сам, а потом и вся его вторая рота, стали прозываться вовсе по-другому, с лёгкой руки шефа жандармов, полковника графа Вострецова. Адъютант полковника, изящно и ловко подкладывая тому на подпись бювар с приказом об очередном передислоцировании второй отдельной к месту очередного эльфийского безобразия, как-то особенно кроваво и лихо в тот раз прокатившегося по приграничным хуторам и сёлам, спросил, будут ли какие-нибудь особые распоряжения, на предмет жёсткости мер противодействия, направленных на потерявших берега эльфов. На что полковник, выводивший свой неразборчивый и размашистый автограф на листе приказа, проворчал себе под нос: «Всем смерть!» — собак войны с цепи спуская». И уже тем же вечером Поздняка иначе как «Сóбак войны» в штабе Отдельного жандармского полка не называли, а на следующий же день кличка стала повсеместной, и даже приобрела статус боевого позывного. Вскоре и вся вторая отдельная рота уже прозывалась только «псы войны», и никак не иначе. И даже первой среди всех жандармских рот заслужила право носить нарукавную эмблему части. С этими самыми псами, изображёнными в виде Цербера на рукаве возле плеча, там, где у армеутов размещается шеврон с номером и эмблемой полка. Но ротмистр так и остался «сóбаком». Зато приобрёл если не любовь (командир не красивая и покладистая баба, и не гномья золотая марка, чтобы его все любили), то безусловное уважение второй отдельной, особенно унтеров. Потому что к этому времени даже самым бестолковым стало очевидно, что потери роты сократились в разы, а истина «тяжело в ученьи — легко в походе» хоть и старая, но никак не устаревшая. А Поздняков как-то незаметно стал символом успеха, его начинания и задумки не обсуждались в курилке, а принимались безоговорочно. Например, с его лёгкой руки в роте стало само собой разумеющимся часть жалования тратить не на выпивку в увольнении, а на приобретение нештатного и нестандартного оружия, снаряжения и всяких хитрых охотничьих выдумок и амулетов, повышавших шансы в столкновениях с нечистью и «супостатом». Это его словечко тоже прилипло к сленгу второй роты, и обозначало всех тех, кому не посчастливилось встать на её пути. Хотя, конечно, добреньким дядюшкой считать ротмистра было невозможно и глупо.

Сóбак на кличку не обижался, но, в целом, обладая холерическим темпераментом и, будучи непревзойдённым матерщинником, мог вспылить по любому поводу и начать орать раненым тур-ящером, с использованием самых нетривиальных непарламентских выражений. В особых же случаях, в нарушение всех правил и уставов, мог даже заехать особо одарённому залётчику в грудину. На это никто не сетовал и зла не таил, так как чаще всего рукомашество ротного заменяло собой другие взыскания, от штрафа до гауптвахты, а то и похуже. Ну и ругани его не пугались, наоборот, особо ценные перлы запоминали и пускали дальше в народ. А вот от чего все трепетали, так это когда вдруг Поздняков начинал говорить очень тихо и изыскано вежливо. Вот тут вся рота начинала бояться в коленках и ходить строевым шагом даже по малой нужде. Бывали случаи убедиться, что это — вернейший признак крайнего бешенства ротного. Не самодурства его, а вот именно бешенства, всегда, как, впрочем, позже выяснялось, обосновонанного и контролируемого из последних сил, тщательно и бережно. Ротмистр нёс свою ярость осторожно и нежно, словно химик — бутыль с нитроглицерином, приберегая для подходящего случая. Обычно случаи находились с «супостатами». Но, если того вдруг не приключалось в обозримом будущем…

А сейчас ротмистр был тих и учтив уже третий день. И рота звенела перетянутой струной, с нетерпением, как ворон крови, дожидаясь встречи с мятежниками. Пока же всё складывалось лоскуток к лоскутку, и даже геройства Фабия с кровососом не сильно облегчили тревожные ожидания роты, хотя то, что в разговоре с колдуном Пантелеевым ротмистр начал переходить на русский устный, было упоительным признаком.

Поздняков, с видимым наслаждением сняв своё пропылённое кепи, бросил его на подоконник рядом с майорской фуражкой и вытер извлечённым из кармана бриджей платком потный лоб под слипшимися волосами. Хекнув с задумчивым видом, он, наконец, ответил Воробьёву:

— Ёбушки-воробушки, Сергеич, ты как-то попроще можешь? Я же не менталист, понимать, что тебе кажется и на какую именно тему. Но то, что сфинктер сжимается в не очень хорошем предувствии, и может перекусить лом, это есть. И чем больше я вижу, что происходит, тем меньше понимаю, что творится. Какие то сплошные нескладушки и гребля вприсядку. Две танковые армии схлестнулись в битве за придорожный сортир. Понимаешь, о чём я?

Воробьёв довольно щёлкнул пальцами:

— Вот! И я о чём! О том же самом! И чем дальше, тем больше я недоумеваю! Нет, с нашей стороны всё предельно понятно, соскребли всех, кого нашли после эльфятины и бунта сипаев, и отправили отбивать форт и добивать всех, и сипаев, и гуляйполяков, и баронцев, а равно и всех прочих долбоклюев. И мне так вовсе сначала за счастье было, всё же первая операция такого уровня, которой я командую лично и единоначально. Но, чем больше фактов, тем меньше ясности. Поначалу несомненным для меня было то, что нам придётся ещё Вирац в блин раскатывать. Но, чем больше данных у контрразведки, тем больше мне кажется, что сам Морн тут вообще не при чём. Да и Ас-Орман идиотом никогда не был, и не дал бы своему сюзерену в такую дурацкую историю вляпаться, чревато-с! Оно, конечно, весь мир — театр. И лишь Вирац — цирк с конями, но...

— Ну да, херовый смех, когда во рту четыре зуба. Да им и не потянуть, никак. Вирацу, то есть. Ни организационно, ни финансово, — ухмыльнулся неприятной