Правила поедания устриц - Анна Мори

моменты. И ему кажется, что Шей знает об этом не понаслышке. Быть может, она всю жизнь мечтала вот так безоглядно довериться кому-то, кто будет делать с ней все, что захочет, — зная, что ей наконец-то не причинят никакого вреда.

Рактер расстегивает обе ее рубашки, гладит идеально помещающееся в ладонь полукружие обнажившейся груди — Шей запрокидывает голову, выгибается, подставляясь.

Он слышит, как учащается ее дыхание. Раздвинув коленом ее ноги, он чувствует, как между ними горячо и — уже — мокро.

Второй рукой он освобождает ее от рубашек. Затем медленно проводит пальцами по ее голой спине снизу вверх — по впадинкам между позвонками, и по мере того, как пальцы поднимаются все выше, она дрожит все сильнее, кажется, вот-вот заплачет, — пока не останавливается между лопаток.

Ее странная магия все еще исходит из нее — и начинает сиять еще ярче. Он снова приникает к ее губам и чувствует, как ее божественность течет в него, как лунный свет. В тех местах, где губы и пальцы Рактера успели коснуться ее тела, между ними двумя протягиваются нити чего-то, похожее на жидкое серебро — Рактер не может точно сказать, на каком из планов реальности это происходит, но вполне уверен, что Шей тоже чувствует это, видит их.

Он тихо говорит возле ее уха:

— Моя Шей… Я же говорил, вы невыносимо мне нужны. И я не имею в виду ваше тело — мне нужна вся ваша жизнь и вся ваша душа.

И Шей, его Шей, независимая, как кошка, с самого детства запрещавшая себе влюбляться, любить, желать, — выдыхает:

— Да… всё — ваше…

Он подхватывает Шей под бёдра и сажает ее на кухонный стол. Встает перед ней на колени, раздвигает в стороны ее коричневые ноги. Стягивает шорты. Белые кружевные трусы под ними — совершенно мокрые, хоть выжимай. Они такие тонкие, что, пожалуй, совершенно ничему бы не помешали — он проверяет это, проведя по ним языком: Шей беспомощно задыхается, когда он надавливает кончиком языка на ее клитор под кружевом, — но всё же лучше снять и их.

Там, в серединке, она, конечно же, тоже пахнет как океан, и на вкус такая же.

Шей закусила губу, ее глаза закрыты. Словно во сне, она кладет руку ему на голову, задавая ритм движений. Рактер больше не видит разноцветья ее эмоций — все краски слились в серебристое свечение, которое пульсирует вокруг нее, как дыхание…

И он пьет это густое, тягучее жидкое серебро, пока не чувствует, что его впитала каждая кость в его теле, каждая живая мышца и каждый синтетический мускул, каждое сочленение из стали и хрома.

На кухню заходит Гоббет. Этого Рактер никак не планировал. И то, что он слышит/видит/ощущает ее приближение немного заранее, в этой ситуации совершенно не спасает.

Слава богу, той хватает милосердия или любопытства подождать на пороге те несколько секунд, которые нужны, чтобы Шей застонала, выгнулась и понемногу начала понимать, где она и что происходит.

И только после этого Гоббет с отвращением бросает:

— Высверлите мне кто-нибудь глаза миксером, пожалуйста. Выползти из кровати, чтобы увидеть, как кто-то трахается прямо среди молока и овсянки. Мамочки. Укрепляет аппетит, ничего не скажешь…

Как, неужели она не видит? — думает Рактер. Тягучие серебристые нити обволакивают их с Шей, как паутина — но Гоббет не говорит о них ни слова…

Шей поспешно отшатывается от него; шарит по груди, пытаясь поправить одежду, и, похоже, только сейчас осознает, что совершенно голая.

— Мы… Прости, Гоббет… — бормочет она.

— Хм, — озадаченно говорит орчиха. — Вообще-то я думала, ты, как обычно, скажешь что-то типа “завидуй молча”.

— Завидуй молча, — механически повторяет Шей, не отводя при этом глаз от Рактера.

Глаза у нее безумные и счастливые, зацелованный рот похож на вишню.

Спустя несколько минут она сидит за этим же кухонным столом в наспех натянутой одежде — и держит в руках чашку с сойкофе, и улыбается ему. И вместо того, чтобы пить, долго глядит на Рактера, а потом вдруг начинает плакать — все еще улыбаясь. И Рактер снова думает про радугу в дождь, хотя уже забыл, когда это странное сравнение приходило ему в голову до этого. Он снова видит ее обычные ЭМ-волны, а не серебристый свет: сейчас ее излучение — слишком сложная комбинация эмоций, чтобы быть уверенным, что он правильно ее проанализировал, но, кажется, он сделал все как надо.

Хотя сойкофе, конечно, в итоге успел остыть.

Прежде он считал, что когда они станут любовниками, мало что изменится, но на самом деле он узнает то, о чем раньше не подозревал.

Например, как чудовищно, беспросветно одиноки люди. Даже те из них, кто кажется очень сильным. Как они отчаянно нуждаются в опровержении азбучной истины о собственном одиночестве, как жадно тянутся к другому человеку, желая быть услышанными, — иррационально веря, что можно найти кого-то, кто разделит с ними всю перенесенную боль, стыд, вину, страх; кого-то, кто скажет, что все позади, что больше не будет больно и плохо, что нечего бояться и стыдиться, что они прощены.

И как легко заставить их поверить в это. В то, что каждый из нас не одинок на Земле. Достаточно лишь слушать их, и — в его конкретном случае — гладить по голове, и вытирать сопли (иногда даже буквально), и называть ласковыми прозвищами…

Рактер не называет Шей “любимая” — он все еще считает, что в его устах это будет звучать странно. Как правило, он по-прежнему обращается к ней “друг мой”. Но когда ей хочется близости или нежности, он называет ее “моя Шей”.

Иногда, в самые интимные моменты, он говорит “моя радость” или “мое горе”, — и его слова не звучат фальшиво, потому что он долго тренировался перед зеркалом, чтобы вот это все, что Шей так хочется услышать, глупое и сентиментальное, звучало не совсем уж глупо и сентиментально.

Каждую ночь — впрочем, это бывает и утро, и день, и вечер — к Рактеру тянутся нити сияющего вещества, для которого у него нет названия. И с каждым разом он чувствует себя неуловимо иначе. Полнее.

Даже более интимными, чем собственно секс, кажутся ночи, когда Шей просит остаться спать с ней в одной постели. Она во сне вжимается лбом ему между лопаток, а иногда сквозь сон проводит рукой по его бедру, проверяя, действительно ли он тут, с ней. А еще — всегда очень внимательно рассматривает его тело. Иногда она хмурится, дотрагиваясь до металлических пластин, словно пытаясь разгадать