Царь нигилистов 4 - Наталья Львовна Точильникова

Они отступили в соседний Хемниц, и там «реакционерные граждане» схватили их ночью прямо в кроватях и повезли в Альтенбург, чтобы передать прусскому войску. Бакунин уже ни на что не надеялся и ждал расстрела.

Однако судьба сулила ему другой жребий.

«Исповедь моя кончена, ГОСУДАРЬ! — писал он в заключении. — Она облегчила мою душу. Я старался сложить в нее все грехи и не позабыть ничего cyщeственного; если же что позабыл, так ненарочно».

Он преступник великий и не заслуживающий помилования, и если бы была ему суждена смертная казнь, он принял бы ее как наказание достойное, почти с радостью: она избавила бы его от существования несносного и нестерпимого. Но граф Орлов сказал ему, что смертная казнь не существует в России.

Он умоляет об одном — не наказывать его за немецкие грехи немецким наказанием: «Молю же ВАС, ГОСУДАРЬ, если по законам возможно и если просьба преступника может тронуть сердце ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, государь, не велите мне гнить в вечном крепостном заключении!»

И просит о каторге как о величайшей милости, о самой тяжелой работе, за которой можно забыться. Не только смерть, но и телесное наказание предпочел бы он вечному заключению в крепости, несмотря на доброту к нему коменданта: «В уединённом же заключении все помнишь и помнишь без пользы; и мысль и память становятся невыразимым мучением, и живешь долго, живешь против воли и, никогда не умирая, всякий день умираешь в бездействии и в тоске».

Он просит позволения в последний раз увидеться и проститься с семьёй: со старым отцом, с матерью и любимой сестрой Татьяной: «Окажите мне сии две величайшие милости, ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ, и я благословлю проведение, освободившее меня из рук немцев, для того чтобы предать меня в отеческие руки ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА».

И подписывается, «потеряв право называть себя верноподданным»: 'Кающийся грешник

Михаил Бакунин'.

— Дочитали? — спросил Гогель. — Что-то вы мрачны. Устали?

— Тяжело читать, как человек умоляет о каторге.

Саша много читал в своей жизни тюремных воспоминаний, писем и исследований правозащитников. И во всех была эта тягостная атмосфера, в которую засасывает так, словно ты сам сидишь в душной камере и годами не видишь солнца.

В «Исповеди» она присутствовала, хотя автору иногда удавалось вырваться, улетев и закружившись в бурном потоке воспоминаний.

— Он это заслужил, — сказал Григорий Федорович. — Достойный конец для злодея.

— Не такой уж он и злодей. Дедушка дал ему увидеться с семьей?

— Да, конечно. В присутствии коменданта крепости.

— А кто был комендантом?

— Иван Набоков. Ветеран Отечественной войны и Польской кампании. Очень достойный человек. Он приходился Бакунину дальним родственником.

Может, и не врал узник о добром к себе отношении.

И Саша потянулся за вторым документом.

— Уже десять, — сказал Гогель. — Довольно, Александр Александрович, завтра будет день.

— Но государь…

— Не думаю, что он приказал вам прочитать все сразу.

Пришлось смириться и читать второе письмо после уроков в понедельник.

Оно было адресовано папа́ и было коротким: три с половиной странички. На первом листе рукой отца была начертана резолюция: «Другого для него исхода не вижу, как ссылку в Сибирь на поселение».

И ниже переписана и заверена князем Долгоруковым: «Собственною ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА рукою написано карандашом».

Долгоруков Василий Андреевич возглавлял Корпус жандармов и Третье отделение.

Прошение было написано другим почерком, совершенно ужасным и неразборчивым, не тем, что «Исповедь». И Саша почувствовал в авторе родственную душу. Очевидно «Исповедь» красиво переписали для дедушки, а письмо к папа́ оставили, как было.

Начиналось оно уже привычно, сплошь большими буквами: «ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!»

Но в остальном казалось более искренним и смиренным. Автор, конечно, каялся и извинялся за свою «Исповедь», которая была написана «в чаду недавнего прошедшего» и поэтому не могла заслужить одобрения Николая Первого, но больше не пересказывал свою жизнь, только просил о милости.

Одинокое заключение это — смерть при жизни, разрушение всех телесных, нравственных и умственных сил, от которого человек деревянеет, дряхлеет, глупеет и сто раз в день призывает смерть как спасение. Но оно ставит человека лицом к лицу с правдою и с самим собою, и он видит жизнь свою в ее настоящем значении и свете и становится своим палачом.

Только одно желание еще живо в нем: последний раз вздохнуть на свободе, взглянуть на светлое небо, на свежие луга, увидеть дом отца, поклониться его гробу и, посвятив остаток дней матери, приготовиться достойным образом к смерти.

«Пред ВАМИ, ГОСУДАРЬ, мне не стыдно признаться в слабости, — писал Бакунин, — и я откровенно сознаюсь, что мысль умереть одиноко в темничном заключении пугает меня, пугает гораздо более, чем самая смерть; и я из глубины души и сердца молю ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО избавить меня, если возможно, от этого последнего, самого тяжкого наказания».

И подпись: «Молящий преступник Михаил Бакунин. 14 февраля 1857 года».

Тут, видимо, сердце папа́ дрогнуло, и он подарил мерзавцу златые горы, то бишь светлое небо, свежие луга, запах хвои и снега, лесные шорохи, великие реки, зеленые холмы и сосны, что достают до звёзд.

Чего же тут ещё? И так облагодетельствовал сверх всякой меры.

Вечером Саша сел за печатную машинку писать отзыв.

'Любезнейший ПАПА́! — начал он. — Я прочитал. Да, это было и интересно, и поучительно.

Судя по построению текста, у Бакунина, видимо, перед глазами лежали вопросы следствия. У меня, слава Богу, нет, но я попытаюсь ответить на вопросы, которые сам себе поставил.

Первый: есть ли в его идеях рациональное зерно? Второй: насколько он опасен? И третий: зачем он нам нужен?

Он пишет о лекарствах от притеснений и неправды, которых нет у нас и которые есть на Западе: публичности, общественном мнении и свободе. Я тоже верю в эти лекарства, и, по-моему, мы уже на этом пути.

Правда, Михаил Александрович, зная лекарство, тут же предлагает отрубить пациенту голову, вместо того, чтобы долго и муторно давать ему снадобье по рецепту три раза в день, не превышая рекомендованной дозы. Он мечтает о революции и последующей революционной диктатуре. Даже не потому, что правильное лечение долгое, а потому что скучное: без романтических баррикад, подобных горам Кавказа.

Но, судя по тому, что на роль диктатора он прочит дедушку, происхождение и выборность не так важны.