Герой Ымперии - Валерий Масляев

прямая, как приказ. Река – директива. Дети играли в «проверяемые слова»: если кто-то пытался сострить, мимо проходил инспектор двусмысленностей и выдавал желтую бумагу «пояснить шутку». Шуткам очень плохо, когда их заставляют пояснять.

Мы направились к Дому ударов – заведению, где выдавали ударения. Тётенька в окошке была похожа на чёрточку, которой уже надоело лежать вверх.

– На сегодня ударения закончились, – сказала она официально. – Вы можете выписать талон на следующую неделю или перейти на ровную речь. Ровная речь экономит время и нервную систему.

– А смех? – спросил я.

– Смех – это паразитная непредсказуемость, – ответила тётенька внятно. – Для смеха есть площадь Развлечений. В будни – закрыта.

Слиневинец-старший достал письмо-предписание, подписанное Системой Скоплений, – тот самый пароль. Тётенька прочла его, и на её лице дрогнуло что-то человеческое: как будто кто-то снял с неё полотёр умолчаний.

– Я… помню, – сказала она шёпотом. – Вчера… точки приходили. Они были испуганные. Они просились спрятаться. Я… не могла… У нас инструкция – никаких смысла, только бумаги. Мне стыдно.

– Где они?

– Ушли на Завод Отражений. Там тише – там людей мало. Там говорят зеркала.

Мы двинулись к ЗО-3. Дорога была гладкой – не столько ровной, сколько стерильной. Ничего не цеплялось, мысли скользили, как по льду. У ворот завода нас встретил охранник-формалист: на груди – бляха «скобки», в глазах – «пункт 4.1».

– По пропускам, – сказал он ровно.

– У нас пропуск на совесть, – сообщил дворецкий и показал улыбку такого образца, какой обычно печатают на гербах факультетов. Охранник вздохнул – внезапно человечески – и кивнул «вперёд, пока я вас люблю».

Завод Отражений был странной святыни: огромные залы, где полоскались смыслы, растянутые на рамах. Рабочие в мягких перчатках шептали словам ласковые инструкции, чтобы те потом звучали уверенно на площадях и в кабинете министров. В дальнем крыле – лаборатория полотёров. Там хранились тряпочки № 0: серые, как извинения.

– Вот она, – прошептал Слиневинец, указывая на одну из рам. На ней – фраза: «У меня всё хорошо». Она переливалась ровным светом, но в углу, как мусор под ковром, дрожало что-то неправильное. Точки. Две маленькие боевые мухи «Ё», которые не хотели уходить.

Я подошёл близко.

– Ё, – сказал я осторожно. – Мы заберём вас. Без вас всё превращается в вежливую тоску.

Точки задрожали сильнее. И тут потолок шевельнулся – тень упала ровно и правильно. В дверном проёме стоял представитель от скобок – точёный, как перенос многоточия в наборе. На груди – маленькая табличка «уполномоченный». Улыбка – как перевёрнутая запятая.

– Господа, – сказал он мягко. – Вы на объекте повышенной правильности. Вынос пережитков (он кивнул в сторону дрожащих точек) – запрещён. У нас – режим собственных отражений. Просим сдать все неровности на входе.

– Лицом к лицу с пережитком, – пробормотал дворецкий. – Сударь, у них полотёры.

– У нас – пароль, – ответил Слиневинец и достал лист Системы Скоплений. Уполномоченный вежливо прочёл и так же вежливо порвал – ровно, по линейке.

– Ваши скопления – вне нашей зоны ответственности, – произнёс он, как дождь говорит «это не я». – Здесь скобки. Здесь всё будет правильно.

Он поднял из ящика тряпочку № 0, и воздух посерел. Я понял: сейчас сотрут интонацию, и точки погаснут. Время сжалось – не героически, а безвыходно. Я сделал то, чему учил меня профессор Гротеск-Сабатини: третий такт, «сорвать линию интонационной ямой».

– «Заходит как-то нежность на производство и спрашивает: „Где тут проверяют качество объятий?“ – „Слева, в отделе скобок“. – „Тогда я – справа“».

Фраза споткнулась. Полотёр вздрогнул – его, бедного, не учили, что делать с я́мой. Точки подскочили – две дерзкие бусинки – и выскочили из рамы прямо мне в ладонь. Уполномоченный побледнел (для них это значит «стал идеальнее»), взмахнул полотёром – и тут проводница (да-да, та самая) влетела в зал, как нарушение распорядка, и бросила нам кондукторский свисток.

– Дуйте! – крикнула она. – В письменном виде меня уволят, в устном – простят, а вас – зажуют.

Мы задули. Свисток прорезал тишину, как карандаш режет кальку. Зеркала вспомнили, что они водяные, и съехали волной. Полотёр намок от собственной полезности. Мы – в коридор; Слиневинец – доклады в зубы; дворецкий – молчаливый таран; я – с «Ё» в кулаке.

Нас догнали у дверей на двор. Там стоял Он. Не уполномоченный – инициалы. Ж. Пт. Чатский – ровный, как удивительный факт. Очки не блестели – думали.

– Вы увлеклись, – тихо сказал он. – Ваша «Ы» – личное чувство, ваши точки – служебная обязанность. Это завод. Здесь правильность. Пусть всё будет правильно.

– Правильно – кому? – спросил я. – Нам или вам?

– Миру, – ответил он без пафоса. – Миру без лишней боли. Уберите из речи место, где зло прячется в улыбке.

– Это место называется человеческая слабость, – сказал дворецкий. – Её нельзя стереть. Её нужно обнимать.

– Объятия – не метод, – сказал Ж. Пт. Чатский – Метод – скобки. И, Герой… – он слегка наклонил голову, точно внимая отчёту о погоде, – не делайте вид, что вы не понимаете. Вы – понимаете лучше многих. Я предлагаю сотрудничество. Вы – улыбка с дисциплиной. Я – дисциплина с улыбкой. Договор? Мы заберём точки. Вы – в Академию, без последствий.

– «Без последствий» – всегда ложь, – ответил я. – Последствия – и есть мы.

Он не обиделся: регистр не предусматривает обид. Он поднял руку; чёрное стекло возникло без сцены. Слиневинец выругался профессионально – словом «междометие». Проводница сжала кулаки – в каждом по билету. Дворецкий поставил запятую между мной и стеклом – телом.

– Сударь, – сказал он, – время. Нам нужен выход. Впереди – Тихоречь. Там мы сможем спрятать точки в слух.

– Не выйдете, – сказал Ж. Пт. Чатский без угрозы. – Вы внутри формулы. Смотрите: пусть всё будет правильно.

Стекло раскрылось, как рот рыбы, привыкшей к тишине. Внутри – коридор из чисел, каждая цифра – как мебель, в которую можно жить, если разучился улыбаться.

И тут случилось малое. Одна из двух точек – смелее – вскочила мне на язык. Другая – в «Ы». Буква вспыхнула – необоснованно, по-человечески – и наша ошибка из протокола переехала в реальность, как дом на новых колёсах: «прАвильно» встало между мной и формулой.

Чёрное стекло засопело. В эту секунду я понял: у нас есть три вдоха, не больше.

– Бегом, – сказал Слиневинец. – К Тихоречи. Там эха больше, чем указаний.

Мы вылетели во двор, как исправление в чужую тетрадь, и – по лестнице вниз, через склад готовых вежливостей, через комнату извинений (там пахло сиропом), к калитке, где проводница уже свистела Машинисту Судьбы.

Поезд – тот самый – ждал,