Чжунгоцзе, плетение узлов - Татьяна Никитина

— Что ты хочешь услышать?

— О чем это?

— Об одиночестве, которое не может разрушить даже присутствие человека рядом. Потому что человек находится вне, он не способен проникнуть в душу и исцелить ее. На самом деле это может только Бог, но Он войдет в душу, лишь если ты Его туда пустишь…

О страхе, что одиночество никогда не закончится, а будет только разрастаться, затягиваясь все туже, ведь ты не можешь пустить к себе в сердце Целителя, пока не откажешься от гордыни. Пусть не избавишься, но хотя бы скажешь себе, что она тебе не нужна. Тишина здесь равна одиночеству, потому что в одиночестве нет звуков человеческого голоса.

— Ты понимаешь…

— А что тут непонятного?

— Знаешь, что Сюэлянь сказала? «Должно быть, это очень красивая мелодия. Ты записал ее?»

— Но эта мелодия вполне может быть красивой, если очистить ее от страха и гордости.

— Только это ведь очень трудно.

— Конечно. Это очень, очень трудно, — Нежата вздохнул. Похоже, Юньфэн не собирался менять отношение к своему браку, по крайней мере, перед Нежатой. Даже разговор увел в другую сторону. Нежата мысленно перебирал все, что знал об отношениях мужчины и женщины, о семейной жизни, и вдруг вспомнил письма Иоанна Златоуста к Олимпиаде, гимн девству во втором письме.

— А знаешь, — сказал Нежата, глянув на Юньфэна. — Один святой так вот рассуждал. Он говорил, мол, девство такое великое дело, что Цзиду, сойдя с неба для того, чтобы людей сделать ангелами, все же не решился сохранение девства возвести в закон, хотя даже умирать за веру повелел. То есть Он считал, что умереть легче, чем сохранить свое тело и душу в чистоте. И святитель Иоанн приводит в пример таких великих ветхозаветных праведников, как Моси, Яболахань и Юэбо[4], которые перенесли множество скорбей, преодолели человеческую природу, но все же имели жен, не отважившись приступить к подвигам девства и предпочтя покой, какой дает брак.[5]

— М? — Юньфэн был удивлен этой речью. Прежде их разговоры никогда не касались подобных тем. — Хочешь сказать, что я не мог бы сохранять помыслы в чистоте? А ты можешь?

— Я… у всех ведь разная природа, разное устроение… — смутился Нежата. — Это же не значит, что я лучше, чем ты. Я тоже ведь знаю про то… ну, про этих мерзких жуков, ползающих внутри. И…

— Много ты там знаешь, — хмыкнул Юньфэн. — Про жуков… Но ты в чем-то прав. Сюэлянь — лучшая для меня жена, ведь она меня любит. Стала бы другая терпеть мое равнодушие, мои причуды? Я бы точно не нашел никого, кто был бы мне по сердцу.

— Значит, ты тоже ищешь равноангельского, бесстрастного жития? А я тебе говорю тут про трудность девства, — сокрушенно проговорил Нежата.

— Нет, какое там бесстрастное житие, — махнул рукой Юньфэн. — Ты и в этом прав. Я не сумел бы держать в чистоте помыслы, и эти жуки доставляли бы мне большие неприятности, если бы не Сюэлянь, хотя на самом деле… — он вдруг замолчал, стиснув пальцы. — Нет, вовсе не стоит об этом говорить.

— Прости, я не хотел огорчать тебя! — поспешно отозвался Нежата, касаясь его руки. — Просто госпожа Сяхоу такая заботливая, она так внимательна к тебе, так предупредительна, а ты всегда отмахиваешься от нее. Со стороны это выглядит очень… Это заставляет испытывать неловкость. Но я тебя так хорошо понимаю! — горячо продолжал он. — Я ведь тоже так говорил с одной девушкой, очень хорошей и доброй. Но я-то тогда хотел уйти в монастырь, и думал, она меня понимает… На самом деле, я не испытывал ответных чувств. Разве могло выйти у нас что-то хорошее?

— Вот и я о том же, — согласился Юньфэн. — И у нас ничего хорошего не вышло.

— С другой стороны, кто в нашем мире может рассчитывать на роскошь взаимной любви? — улыбнулся Нежата. — Мои родители вовсе не любили друг друга. И даже не были знакомы до свадьбы. Однако жили всегда во взаимном уважении и согласии. То же и брат с женой. И сестра… Ведь госпожа Сяхоу заслуживает любви! Она такая красивая, утонченная, образованная. Вы вскормлены с ней одними и теми же стихами, книгами. Тебе должно быть с ней интереснее, чем со мной: я ведь так многого не понимаю!

— Сюэлянь все воспринимает слишком поверхностно, как ты мог уже убедиться на примере моих стихов. Я не всегда готов выслушивать пустые восторги о том, в чем она не смыслит. Она восторгается всем, что я пишу, всем, что я играю, всем, что я говорю, потому что она влюблена в некий воздушный образ меня. Это все только снаружи и это — только ее представления, это ее, только ее чувства. Она понятия не имеет о том, какой я.

— Вот уж нет, ты и сегодня показал ей, какой ты на самом деле, — возразил Нежата с горечью.

— А, это… — Юньфэн вздохнул. — Это другое. Но все же… Пускай смотрит, пускай разрушает придуманный образ сюцая Ао.

— А если она тебя разлюбит?

— Перестанет ко мне приставать.

— Тогда она будет еще более несчастной. Ты не можешь этого допустить, Юньфэн-сюн. Она ведь доверила тебе всю свою жизнь. Ты не можешь так с ней поступить.

— Не могу? — он долго смотрел на Нежату: на пушистые волосы цвета песка, всегда выбивающиеся из прически, лежащие колечками надо лбом и на шее, большие, даже немного навыкате, глаза цвета воды, веснушки на щеках, забавный какой-то вздернутый нос, на его руки, совсем лишенные изящества. Во всем его облике было что-то трогательное, бьющее Юньфэна в самое сердце. — В самом деле, я не могу с ней так поступить. Ты прав. Пойду к ней, попрошу прощения. Ты не будешь скучать?

— Нет, нет! — радостно отозвался Нежата. — Я с большим удовольствием почитаю эту детскую книжку, «Троесловие», повторю сегодняшний урок… Мне надо учить вэньянь.

— Отлично. Приду, проверю, выучил ли ты. А вчерашнее уже помнишь?

— Да-да: «Цуй Вэньцзи могла воспевать стихи. Се Даоюнь могла воспевать стихи». «Они, будучи девицами, показали остроту ума. Вам, юноши, надлежит возбуждать в себе рвение».

— Намек на госпожу Сяхоу? Мы ведь вчера не только это