Царевич Алексей: Золото Стеньки - Игорь Черемис

натужно лить воду, чтобы изобразить перед экзаменатором глубокое знание предмета. Конечно, сейчас я знал, что студентам невозможно обмануть преподавателя — просто в некоторых случаях те проявляют определенную снисходительность, но по своим причинам, никак не связанным с налитой в ответ водой.

«И что это было?»

На этот раз никакого ответа не поступила. Память — моя собственная, та самая, которую нужно периодически напрягать — подсказывала, что ничего не было. Я получил пару пуль, когда шел к очередному ребенку, желающему стать историком, после чего на пару секунд потерял органы чувств и оказался здесь, рядом с могилой Марии Милославской.

Эта могила — вернее, саркофаг с останками царицы — должна была находится в подвале Архангельского собора, куда в тридцатые годы были перенесены захоронения всех великих княгинь и цариц из некрополя в Вознесенском соборе на территории одноименного монастыря. Я был в этой крипте, но лишь однажды, и мне там до одури не понравилось. Правда, ходить туда второй раз и не было нужды — все могилы давно описаны и сфотографированы, чего для моих целей было вполне достаточно. Возможно, потом, когда и если мне придется писать докторскую, я смогу добиться разрешения обследовать с десяток саркофагов лично, но до этого мне нужно нормально описать их жизнь, а потом защитить свою диссертацию перед высоколобыми профессорами и доцентами.

Или уже не нужно?

Я затравленно оглянулся. Крышка каменного гроба находилась вровень с полом, и рядом с ней была такая же могилка Евдокии Лукьяновны, государыни царицы и великой княгини. Мне снова потребовалось напрячься, чтобы вспомнить, что это вторая жена царя Михаила Федоровича — как и Мария Ильинична, она родила много детей, но большинство умерло во младенчестве, выжило четверо — три дочери и сын, ставший царем Алексеем Михайловичем. Я подумал, что это забавно, когда теща и невестка лежат рядом — и испугался этой мысли.

А потом я обратил внимание на свою руку, которая была вовсе не моей. Я, конечно, не очень старый человек, но эта рука была слишком молодой даже для меня. Да и вообще — свои руки люди обычно знают лучше всего, потому что видят их постоянно, хоть и не придают увиденному никакого значения. Я тоже хорошо помнил, как выглядят мои пальцы — и то, что я увидел, не имело ничего общего с тем, что хранилось в моей памяти. Да и перстни, похожие на печатки «новых русских», я никогда не носил — а тут явно и золото, и рубины с изумрудами были настоящими; у меня бы просто не нашлось столько денег, чтобы купить такую роскошь. И лишь потом до мозга дошло, что рука эта одета во что-то необычное — рукав из тяжелой на вид плотной парчи, расшитый золотом, в котором ладонь казалась ещё меньше.

— Царевич, если ты всё, надо идти, учитель Симеон ждать не любит…

Голос был самым обыкновенным, но раздался слишком внезапно. Я вздрогнул и оглянулся.

* * *

За моей спиной мялся мальчик лет пятнадцати самого простецкого вида, в древнем кафтане и в шапке с красным верхом, такие на картинках из рукописей обычно носили стрельцы или какие-нибудь небогатые дворяне.

Мальчишка заметил мой взгляд и громко, совершенно не стесняясь священника, сказал:

— Царевич, торопиться бы надобно, часы уже четверть отбили, Симеон ругаться будет…

«Царевич?»

В мозгу тут же появился ответ: да, царевич, сын и наследник царя, уже введенный в думу и заменяющий отца, если его нет в Москве.

Это ничего не объясняло, только ещё больше всё запутывало. Я оторвал руку от надгробья и повертел ею перед глазами. Да, это не моя рука. Вторая — в точно таком же рукаве — тоже не была моей. Я глянул вниз — кафтан с длинными полами малинового цвета и вышивкой золотом, огромные, с драгоценными камнями, пуговицы, и широкие штаны синего цвета, заправленные в невысокие малиновые же сапожки с острыми носами. Я так никогда не одевался — и даже представить не мог, что мне доведется это носить.

В этот момент мою память заполнили воспоминания — чужие и даже чуждые. Я — царевич, меня зовут Алексей, а моего отца — Алексей Михайлович, два месяца назад, в феврале, мне исполнилось пятнадцать лет, и я был очень горд, что мне доверяли вполне взрослые вещи вроде присутствия на заседаниях Боярской думы. Говорить я, правда, там не говорил, но сам допуск говорил о многом. О чем именно — я понял не до конца, потому что эти воспоминания всё же не были моими. К тому же я точно знал, что я не был царевичем Алексеем, меня и звали иначе, и на заседания думы никогда не пускали — не только боярской, которая сотни лет не собиралась за неимением бояр, но и обычной, Государственной.

Я чуть покачнулся и вынужден был снова схватиться за надгробие царицы — как выяснилось, моей матери. Только я точно знал, что моя мать была жива, она не была царицей, да и отец не был царем.

«Что происходит?»

На этот раз ответ последовал совсем на другой вопрос, который я не задавал, но, видимо, имел в виду. Меня ждет Симеон, литвин родом из Полоцка, учитель царских детей и придворный поэт, знает языки, грамматику, арифметику и философию, умеет составлять астрологические таблицы и складывать стихи. В общем, по меркам семнадцатого века — не меньше академика РАН с обязанностями советника первого лица государства. Да уж, заставлять такого ждать себе дороже. Вот только я всё ещё не понимал, какого дьявола тут происходит?

В поисках поддержки я посмотрел на спину священника — и понял, что и его я знаю — это протоиерей Галактион, грек из Константинополя, который приехал в Россию по какой-то надобности, остался, прижился в Вознесенском монастыре и уже добрый десяток лет считается русским, хотя язык до сих пор знает плохо. А книга перед ним — Часослов, сборник дневных молитв.

Я помотал головой.

— Царевич…

— Ерёмка, заткнись, — неожиданно для себя рявкнул я — и сам испугался своей властности.

А тот как-то привычно сжался.

Имя мальчишки само всплыло в памяти, как и способ обращения с ним. Был он кем-то вроде денщика и товарища для игр при юном царевиче — верные люди нужны всем, и лучше, если они будут расти вместе с наследником.