Шапка Мономаха. Часть II - Алексей Викторович Вязовский

Сами понимаете, что это вызовет рост числа людей, которые неизбежно будут задавать вопросы и находить ответы не в Библии, а в учебниках физики и химии. Не священник, а ученый станет источником откровений в грядущем веке.

Ожидаемо пришлось выдержать бурю негодования и выслушать требования вернуться к допетровским нормам. Так что пришлось рассказывать, какие преимущества получает государство, у которого народ грамотен. Ровно и обратное. Что происходит, когда в стране много невежд.

— Оставьте науке обязанность объяснять мироустройство. Она все равно не докажет отсутствие Бога. А сами думайте в сторону семьи, заботы о сирых, да убогих. Церковь должна первой защищать работников от непосильного гнета алчных заводчиков. И именно тем заслужит любовь и почтение.

Продолжал вещать я, не особо, правда, надеясь на понимание. Уж по части беспощадной эксплуатации церковники сами были мастера. Но может хотя бы нарождающимися мануфактурами помогут. Создавать профсоюзы я был еще не готов, а вот привлечь местных батюшек в уездах, где были заводы… Почему бы и нет?

— Служитель церкви должен обладать репутацией честнейшего человека и делом ее подтверждать. Ради этого я даже готов отдать в руки церкви право свидетельствовать сделки. Нотариат – это огромные деньги. Они будут не лишними для приходов.

— Стоит ли отвлекать священнослужителей на суету мирскую? — возразил Платон. – Нотариус профессия юридическая. Смешивать духовное начало с сутяжничеством… Ничего хорошего не выйдет из этого.

— Делать записи в приходских книгах о рождениях, браках и смертях духовное начало вам не мешает? Не хотите вовлекать в нотариат священников, пусть в приходах будет специально обученный дьяк в помощь батюшке.

В общем, разговор длился долго. Обсудили переход на григорианский календарь, способы, как примириться с раскольниками, раскатоличивание польских земель, борьбу с униатством и много-много других вопросов. Не во всем я нашел понимание, но мы все осозновали, что первая встреча – это просто зондаж позиций. Мне пришлось уступить в пункте о помазании на царство. Согласился, что принятие короны из рук Патриарха гораздо более символично и укрепит мой авторитет. Осталось только провести поместный собор.

***

Я вынырнул из своих размышлений и удостовериться, что процесс идет своим чередом. Радищев представил пред грозные очи судей художника Федора Рокотова. Именно он рисовал младенческий портрет Алексея Боринского, неоднократно наблюдал общение Екатерины с ребенком и свидетельствовал, что она его “многажды называла сыном”.

После художника наконец настал черед главного свидетеля. В зал вкатили кресло на колёсах, к которому был привязано то, что осталось от фаворита. Его, конечно, помыли ради судилища, ибо вонял неимоверно. Но вид его оставался страшным. Некогда холеное, пухлое лицо посерело и осунулось. Во всклокоченной, неопрятной бороде блестела проседь. Из-под бровей лихорадочно блестели глаза. И лихорадка эта была не эмоциональная. К сожалению, последняя отрубленная конечность обработана была плохо и начался некроз тканей. Врач, освидетельствовавший Орлова в темнице, дал прогноз, что жить ему осталось неделю-полторы. Отчасти и из-за этого я и торопился с судом, и пошел на большие уступки церковникам.

Народ в зале загудел. Многие вскочили с мест. Охрана у портрета подобралась, ожидая неприятностей со стороны публики, но ничего экстраординарного не произошло. Тележку поставили не напротив судейского стола, как до этого стояли свидетели, а немного боком к столу и у дальнего его конца. Фактически Орлов сидел лицом ко мне, а не к судьям.

Начиналось самое непредсказуемое в нынешнем мероприятии. То, что скажет на суде фаворит Екатерины, имело большое значение для моей легенды. Он мог, наплевав на жизнь брата, наговорить много такого, что серьезно усложнит мое правление. И наоборот, если скажет то что надо, моя легитимность значительно укрепится. И чтобы не дать ему забыть о договоре, мои тайники предприняли свои меры.

Между расшитым золотом парчовым задником, украшающим помост моего тронного места, и стеной палаты было пространство, достаточное, чтобы поместить туда одного привязанного к стулу человека с кляпом во рту и второго – с ножом в руке. Сидели они в глубине получившегося тайника, скрытые до времени занавесью. Мы тщательно проверили накануне и толпу зрителей расположили именно с таким расчетом, чтобы заложника видеть мог только Григорий Орлов и никто более. Ну разве что кто-то из судей мог повернуть голову в мою сторону и увидеть творящееся за кулисой.

Сейчас эта завеса должна была быть отодвинута, а свет лампы осветить лицо Ивана Григорьевича Орлова и стоящего за его спиной Василия Пестрово. Так и произошло. Это я понял по замершему взгляду Григория, направленному мне за спину.

Радищев тем временем, выждав, когда шум в зале стихнет, начал:

— Веления Промысла неисповедимы и Им нам ниспослана возможность представить суду самого главного свидетеля неслыханных злодеяний злочинной супруги нашего великого царя-освободителя.

Радищев разливался соловьем о том, как Орлов не только наставлял «мне» рога, но и организовал дворцовый переворот. А после исполнил волю Екатерины, попытавшись меня убить. Сам Григорий зыркал то на меня, то мне за спину, мучительно решая, как ему быть дальше. Наконец, когда напыщенная и преисполненная эпитетов речь Радищева подошла к концу, его голова поникла и стало ясно, что решение он принял в пользу родной крови. Это подтвердилось, когда судьи-епископы, после присяги свидетеля на Библии, начали его опрашивать.

— Имел ли ты прелюбодейские сношения с Екатериной в бытность её великой княгиней?

Орлов криво усмехнулся и спокойно ответил:

— Имел, владыко.

— Был ли от сей связи приплод?

— Был, – подтвердил Орлов. – В апреле шестьдесят второго года родился мальчик. Фамилию ему дали Бобринский, а назван он был Алексеем Григорьевичем, ибо Екатерина не знала точно, от кого она его понесла. От меня или от брата моего Алексея. В то время мы часто менялись.

Гул прошелся по Грановитой палате от такого цинизма. Со стороны Натальи-Августы донеслось еле слышное «Schlampe». Я усмехнулся. Невестка изволила свою свекровь потаскухой назвать. Церковники, не смущаясь откровенности свидетеля, продолжали допрос.

— Приказывала ли она тебе убить своего законного супруга?

Орлов посмотрел мне в глаза, криво ухмыльнулся и твердо заявил:

— Не приказывала и даже сердилась, когда я такое предлагал.

Зрители зашумели. Все ожидали других слов. Я нахмурился. Это действительно было против договоренности. Впрочем, посмотрим, чем все кончится.

— Тогда кто и как покушался на особу императора? – последовал новый вопрос со стороны судей.

Опять заблестели глаза фаворита, и он замок, тяжело размышляя. Орлов мог сейчас безапелляционно, под присягой, заявить о смерти Петра Третьего и объявить меня самозванцем. За спиной раздался тихий