Узнавать Отражение - Ande

— Ты в Москву по делам? — внезапный собутыльник, не чинясь, выпив залпом, похоже, жаждал общения.

— А зачем еще люди едут в Москву? — скривился я, проглотив коньяк и запив «Боржоми». Поставил пустую рюмку на стол, выдохнул. Взял ложку и принялся хлебать солянку.

— Не скажи, — перед моим собеседником возникла солянка, купаты и бутылка коньяка. Он ее открыл и уже сам плеснул нам в рюмки. — Я, например, политический беженец.

Под ресторанную еду и коньячок сам собой завязался обычный, ни к чему не обязывающий дорожный разговор. Я, слегка подшофе, рассказал, что закончил крупный проект, но из-за разногласий с руководством решил податься на вольные хлеба. А где, как не в Москве, те хлеба искать?

Он оказался драбантом перестройки. Терзая купаты, поведал, что с приходом Горбачева включился в общественную жизнь. Писал статейки для газеты «Атмода», митинговал и заседал в Балтийском народном фронте. Боролся с советами, КПСС и за независимость Латвии. Но со становлением Латвийского государства Петр почуял, что запахло жареным. Ему сначала намекнули, а потом и вовсе принялись шить уголовное дело и вообще запугивать. Как я понял, его прокатили с крупной должностью в правительстве. В общем, Паша, в Латвии считают, что все беды от русских.

— Это потому что у вас евреев мало, Петя, — успокаивал я его, разливая. — Завезли бы евреев, и объединились с латышами для борьбы с ворогом.

— Не смешно, Паша.

Персонаж, с высоты моих прожитых лет, оказался презабавный. Петр Игоревич Гнатюк. Сам себя позиционирует как латыша со славянскими корнями. А вообще-то он русский. Поэтому я не мог сдержать ухмылку, слушая от него, что лабусы (лабусы — латыши, сленг) совсем крышей съехали. Идут разговоры про национальный ценз, люстрацию и реституцию. Пора уже русским сказать свое слово.

— Это как? — мы в очередной раз выпили.

Я никогда не следил за политикой. А ввязавшись в зарабатывание денег, и вовсе лишь принимал к сведению очередные кривляния политиканов. А сейчас, оказывается, готовится проведение Первого конгресса русских общин. Мой собутыльник — делегат.

— Собираются настоящие русские патриоты, Паш. Верховный Совет РСФСР создание конгресса поддерживает.

— А смысл?

— В Латвии, и не только, русскому жить невозможно, пора россиянам вступиться за своих.

— Петь, что-то русские оттуда не очень-то и бегут. Да и ты вот — долго боролся за свободу Прибалтики, и что?

— Ты не понимаешь, Павел.

— Да все я понимаю! И ты уже отлично понял: мерзотную революционную романтику сменяет гнусноватый революционный прагматизм. И ведут они — в жопу.

— Пойми, Паш, мы должны убедить русскую власть вмешаться и помочь русским.

— Хм, как по мне, задача настоящей российской власти — охранять людей от собственного долбоебизма. У нас же, чуть не усмотришь, — толпа непременно начнет друг друга убивать и грабить во имя добра, справедливости и свободы. Так что, я думаю, не до вас сейчас.

— Слушай, по виду ты — чуть не бандит. А так рассуждаешь. Не хочешь в съезде поучаствовать?

— Да ну. Я смотрю, националистические тусовки сейчас не очень любят.

— А ты хочешь, чтобы тебя любили?

— Кто же любит бизнесменов?

— А чего тебе тогда нужно? Стать миллионером?

— Не обязательно, тут уж как получится. Чего я точно хочу — всегда узнавать отражение в зеркале.

— Это как?

— Тебе ли не знать, Петр? — засмеялся я. — Вот просыпаюсь я сейчас с бодуна, глянул в зеркало — все понятно. Павел Колесов, русский бизнесмен. А ты?

— Что я?

— Кого ты, Петя, видишь в зеркале? Латыша, революционера, русского патриота? Да и вообще, ты Гнатюк или Гнатюкас? А главное, Петр — ты вообще в зеркале отражаешься?

К его чести, он не обиделся на похмельный трёп, а засмеялся:

— С бодуна, Павел, все видят в зеркале одно — желание подлечиться. Вот когда нечем или негде… чего в том зеркале тогда только не увидишь.

— Вот! Так ты, Петр Игоревич, стопроцентно подтвердил, что русский. Европейцы не подлечиваются, а страдают.

— Зелёный ты, Колесов. Они, суки, мало того что похмеляются, они при этом осуждают тех, кто тоже похмеляется.

— Да я так-то понимаю тебя, Петь. За одно это ту Латвию разогнать надо. Но — без меня.

— Ладно, Паш, — мой попутчик глянул в окно, а потом на часы. — Скоро Ржев. Давай разбегаться. До Москвы выспаться еще можно…

За час мы уговорили на двоих бутылку. То есть у него осталось полбутылки, и у меня столько же. Их мы забрали с собой. У него — место в соседнем вагоне, а у меня в следующем за ним.

Я даже не успел ногой постучать проводнице, как она вышла из купе. Невнятно что-то бормоча на латышском, она открыла замок моего купе, отодвинула меня и ушла. А я откатил дверь.

Почти что в лоб мне уставился зрачок пистолетного ствола.

Я совсем не испугался, лишь удивился. «Макаров» у соседа я увидел в прошлой жизни лишь утром. Впрочем, в прошлой жизни я дрых до утра.

Поэтому я, не суетясь, зажег свет в купе. Мой попутчик, крепкий, плечистый, в майке, с накачанными руками, парень лет тридцати, кхекнул, кивнул и убрал ствол под подушку. Я закрыл дверь и уселся напротив.

— Нуууу тыыы и хххрапишь… — тягуче и как-то подвывая, сказал сосед, пристально глядя мне в лицо.

Это был первый раз в моей жизни, когда мне сказали, что спьяну я храплю во сне. Причем мне это сообщил глухонемой человек. Мой сосед — не то чтобы совсем глухой и немой, но простую человеческую речь он не слышит, читает по губам. А способность говорить ему ставили в специализированном рижском интернате для слабослышащих и немых. То, что я храпом мешаю спать даже глухому, ясное дело, не улучшило моего настроения.

В