Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

что эта сцена — не просто обсуждение. Это ритуал, древний и неизбежный. Здесь больше не было равных — только те, кто судит, и тот, кого судят. И всё же — в этом холодном, душном воздухе — он чувствовал, как в нём самом встаёт что-то упрямое, не поддающееся. Что-то, что не позволит ему склонить голову.

Тени на стенах двигались — или это были его собственные страхи? Казалось, что даже свет от окна дрожал, боясь заглянуть в эту комнату. Но Мирослав не отвёл взгляда. Потому что если он сейчас отступит, дрогнет — завтра этот холодный свет заглянет в него самого.

Он стоял перед Карповым и перед всем этим невидимым судом, и в этой тишине, липкой и вязкой, как отравленный мёд, слышал только одно: «Я не позволю им этого удовольствия».

Карпов раскладывал бумаги, как шулер карты. Каждое движение его тонких, уверенных пальцев было почти нарочито медленным, словно он растягивал сам воздух, чтобы дать яду времени проникнуть глубже. Его голос звучал мягко, но за этой мягкостью таилась холодная решимость — удар, который наносится не телу, а самому разуму.

— Итак, — произнёс он, словно не замечая, как дрожат чужие руки от напряжения. — Случай из позавчерашнего дежурства. Пациент потерял сознание после вашей процедуры. Вам это кажется нормальным?

Слова его, лёгкие, обыденные, ложились в воздухе, как свинцовые гири. Мирослав ощущал, как они оседают в горле, заставляя язык натыкаться на невидимую преграду. Но он не позволил себе ни вздоха, ни дрожи. Говорил спокойно:

— Послеоперационные осложнения бывают. Но мы оказали помощь своевременно.

Карпов прищурился, и в его глазах блеснуло что-то, похожее на едва сдерживаемую радость. Он наслаждался этой игрой — игрой в правду, которая была на самом деле ловушкой. Мирослав знал это. И всё же слышал, как сердце стучит — глухо, но с такой силой, будто внутри него колотил не страх, а ярость.

— То есть, вы допускаете, — проговорил Карпов, чуть склонив голову. — Что ваш метод небезопасен?

Некоторые врачи переглянулись. Их взгляды были не прямыми — крадущимися, прячущимися за пеленой белых халатов. Мирослав чувствовал их дыхание, горячее, чужое. Казалось, что воздух ординаторской вдруг стал гуще, тяжёлым — как сгустившийся туман, из которого невозможно выбраться.

«Он хочет, чтобы я начал оправдываться. Но я не дам ему этого удовольствия».

Эта мысль — как нож в руке, заточенный, но ещё не поднятый. Мирослав стоял прямо, спина прямая, и каждый вдох казался усилием. Он чувствовал, как напряжение в мышцах рук становится почти невыносимым — словно бы в его собственных венах теперь текла не кровь, а свинец.

Карпов вновь скользнул взглядом по бумагам — театрально, медленно, с тем расчетом, чтобы каждый вдох в комнате звучал громче слов.

— Вы, Миргородский, слишком самоуверенны, — его голос дрожал от удовольствия, от власти над этой тишиной, что звенела между ними. — И это может стоить вам… всего.

Слова тонули в воздухе, но их эхом отзывался каждый стук сердца.

«Всего»… Мирослав знал цену этого слова. И знал, что «всё» — это не просто работа, это не просто должность. Это — вся суть его самого, всё, что оставалось в этом мире, где власть была тенью, а тени — властью.

Он видел, как в тусклом свете электрической лампы Карпов казался почти нереальным — как призрак, вырванный из ночного кошмара. Его улыбка была слишком широкой, слова — слишком ровными. А тени за его спиной — длиннее, чем должны быть.

Мирослав сделал вдох. Медленный, ровный, болезненно ясный. В этой тишине, в этом напряжении он ощущал: если он дрогнет — тени сомкнутся. И всё исчезнет.

Он не дрогнул.

— Я действовал правильно, — сказал он тихо, но с той упрямой уверенностью, что рождается только в отчаянной тишине собственного разума. — И вы это знаете.

Взгляд Карпова сузился, но он не ответил. И Мирослав почувствовал — пусть всего на мгновение — что в этой липкой, густой тьме он всё ещё хозяин своей воли. Пока ещё — хозяин.

Мирослав сделал шаг вперёд — шаг, за который, казалось, его собственное тело готово было его предать. Но он чувствовал: если не сейчас, то никогда. Лёд в груди, свинец в руках — всё это было не только страхом, но и странным, почти пьянящим ощущением силы.

Он опёрся руками о холодную столешницу, и стол чуть дрогнул под его весом. Врачебные бумаги, аккуратно разложенные Карповым, словно сами отпрянули — и этот жест стал для Мирослава началом контратаки. Он встретился с Карповым взглядом — тяжёлым, ровным, и в этом взгляде была не просьба о пощаде, а вызов.

— А теперь, товарищ Карпов, — произнёс он тихо, но с особой тяжестью в голосе. — Скажите мне: сколько осложнений после обычного удаления зубов в прошлом месяце?

В его голосе не было ни дрожи, ни страха — только резкий надлом, как рвущаяся нить. Карпов нахмурился, морщины легли на его лоб, и он отвернулся на миг, будто хотел найти в тенях ответ — но там, в тенях, был лишь холодный свет лампы и свист ветра за окнами.

— Это не имеет значения… — процедил Карпов сквозь зубы. Но в этом голосе уже не было прежней уверенности.

— Имеет, — настаивал Мирослав, и слова его становились будто гвозди, забиваемые в мёртвую плоть этого собрания. — Потому что цифры покажут, что стандартные методы приводят к осложнениям ничуть не реже.

В эту секунду воздух в ординаторской стал вязким, как смола. Казалось, что стены сдвигаются, теснее, чем прежде, а тени на лицах врачей — глубже. Кто-то опустил глаза, кто-то — едва заметно кивнул. Молчание между ними стало криком, который никто не осмеливался нарушить.

«Теперь посмотрим, кто тут на самом деле должен оправдываться», — подумал Мирослав.

Он ощущал: его руки дрожат, но не от страха — от бешеного, почти болезненного напряжения. Кажется, ещё чуть-чуть — и тело перестанет слушаться, но он не убирал ладони со стола. Он знал: если уступит — эта дрожь станет видимой, а видимая слабость — смерть.

Карпов глядел на него так, будто сквозь него — словно бы видел в нём только препятствие, только угрозу. Но теперь эта угроза стала осязаемой, плотной