Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Тени за окнами казались длиннее, чем обычно — как если бы ночь не ушла, а только затаилась за углом. И в каждом взгляде, в каждом вздохе — Мирослав чувствовал невидимые пальцы, которые тянулись к нему из темноты. Они были и снаружи, и внутри — власть, страх, воспоминания о том, что он омега в мире, где только альфы имеют право говорить вслух.

Он не отвёл взгляда, когда встретился глазами с одним из врачей у соседнего стола — короткий, ровный взгляд. Ни слова не прозвучало. Но за этим молчанием чувствовалась вся тяжесть невыговоренного: «Ты следующий. Ты — доказательство или предательство».

Мирослав опустил голову, вдыхая запах чая и сырого дерева. Каждая секунда казалась вязкой, тягучей — словно он шагал по чёрной воде, и каждый шаг давался всё труднее. Но он шёл — потому что остановиться значило исчезнуть.

«Я не позволю ему — Карпову — увидеть мою слабину. Ни ему, ни этим стенам. Я буду идти до конца. Если даже этот конец — сам я».

И в этом молчаливом, липком воздухе он чувствовал — за каждым углом, за каждым взглядом, даже за собственным сердцем — стоит нечто большее, чем человек. И он будет идти, чтобы не дать этому чему-то победить. Пока дышит. Пока жив.

В столовой запах кипячёной воды и дешёвого чая был настолько плотным, что казался новым слоем воздуха — липким, горьким, как горло, пересохшее от страха. Мирослав сидел, чувствуя, как напряжение распирает грудь, и казалось, будто в каждом звуке, каждом шорохе шагов за спиной скрыта угроза. В этот момент появился Николай.

Он вошёл тихо — словно знал, что не должен быть здесь. Его тонкая, чуть согбённая фигура казалась призраком, отголоском чего-то, что уже случилось. Но в его глазах — не только усталость: там был холодный блеск — тревога, которую нельзя было объяснить словами. Мирослав заметил это сразу, будто воздух вокруг стал тяжелее, плотнее — давил на грудь, не давая дышать.

— Сколько теперь стоит этот чай? — тихо спросил Николай, и голос его прозвучал глухо, как если бы он говорил не с Мирославом, а с самим воздухом.

Он не смотрел в глаза, опустил взгляд, будто искал на столе спасение — или возможность исчезнуть.

Мирослав не ответил. Слова казались слишком резкими, слишком громкими для этой тишины, которая вдруг упала между ними. Он видел, как дрожат пальцы Николая, когда тот поднёс алюминиевый стакан к губам. И в этой дрожи было что-то чужое — не принадлежавшее ему, как если бы тени чужих рук легли на его плечи.

Всё вокруг стало медленным, тягучим — как в зыбком сне. Мирослав видел, как свет рассвета, пробивающийся сквозь замёрзшие стёкла, превращается в розовый налёт на стенах. Но в этом свете было что-то холодное, чужое — напоминание о власти, которая всегда молча смотрела за спиной.

Николай отставил стакан, так и не сделав ни одного глотка. Лицо его было серым, как пыль в углах казённых коридоров, а синие глаза казались теперь тускло-серыми — и это пугало больше всего. Мирослав понимал — Николай знает что-то, чего не должен знать. И знает слишком много.

«Он боится. Он не хочет быть замешанным. Но он всё же пришёл — значит, дело серьёзное», — подумал Мирослав, чувствуя, как холод медленно поднимается от пола, окутывая его.

Этот холод был не в теле — он был в самом воздухе, в самом сердце, там, где слова Николая эхом отдаются в висках.

Он хотел спросить, что случилось, но не решился. Пусть Николай сам заговорит. Пусть сам решит, сколько сказать — и сколько утаить.

А пока — Мирослав смотрел, как серая эмаль чайника кажется темнее обычного. Как будто сама тень падала на этот стол, на этот день, на их разговор. В этой тени всё становилось зыбким — и даже собственные мысли казались чужими.

«Он уже не просто друг. Он — связь с чем-то большим, чем я. С чем-то, что может поглотить нас обоих», — подумал Мирослав, сжимая ложку так сильно, что та, казалось, готова была согнуться в его пальцах.

Снаружи — тени утра, длинные, как шаги по мёртвому снегу. А внутри — страх, который никто не решается назвать вслух.

И в этом молчании Мирослав чувствовал — мир вокруг них стал теснее. Словно невидимые стены сдвигались ближе, заставляя сердце биться громче. И если Николай не скажет — эта тишина поглотит их обоих.

Он видел, как Николай глотает воздух, но не слова. Как в его лице отражается что-то большее — словно в глубине глаз шевелится бездна, и Мирослав не знал, чья она — Николая или самого мира.

— Слышал, сколько теперь каша стоит? 12 копеек. Чай — 6. Всё дорожает, — тихо сказал Николай, опуская взгляд в чашку с мутным настоем.

Слова звучали обыденно, но между ними сквозил холод — едва уловимый, но пронзительный, как тонкая трещина в стекле.

Мирослав почувствовал, как его собственное тело становится чужим, словно кто-то ещё, невидимый, сжимает его мышцы изнутри. Он заставил себя усмехнуться:

— Доживём до следующей недели — и каша станет 15 копеек. Инфляция — страшнее Карпова.

Но голос его звучал не так, как раньше. В этой насмешке не было тепла — только колючая, безнадёжная решимость. Николай взглянул на него, и этот взгляд был тяжёлым, как свинец, и Мирослав понял: за этими словами — не просто разговор о ценах. Это был пароль. Предупреждение.

Николай придвинулся ближе, его плечи чуть дрожали, будто он не мог найти удобного положения. Его голос стал ниже, глухим:

— Тебе надо быть осторожнее. Они уже не просто слушают — они записывают.

Эти слова опустились на Мирослава, как снег на крышу, от которого ломаются доски. Он почувствовал, как сердце сжалось, в висках застучала кровь — не пульсом, а тяжёлым молотом. Казалось, воздух вокруг стал гуще, холоднее, и даже запахи столовой — дешёвой каши, мокрого дерева — обострились до рези в носу.

Он заставил себя не выдать ни одного движения. Только брови чуть дрогнули, как тень, и рука, сжимавшая ложку, побелела от напряжения. Мирослав молчал. Ему казалось, что молчание — единственное, что остаётся ему