Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он слышал шёпот воздуха, чувствовал, как каждая минута сжимается вокруг них, как петля, но не позволял себе верить в поражение. В этой вязкой темноте, где дрожали тени, он был один — и этого достаточно.

* * *

Мирослав вошёл в кабинет, где пахло сырой бумагой и горьким кофе — запах, который всегда казался ему смесью усталости и безысходности. Дмитрий Иванович сидел за столом, склонившись над папкой, и в тусклом свете лампы его лицо казалось высеченным из камня. Лишь глаза — уставшие, внимательные — выдавали человека, ещё способного сомневаться.

Мирослав остановился у стола. Его собственная рука, поднятая, чтобы стереть пот со лба, вдруг дрогнула, словно от чужой воли.

— Вызывали, — сказал он спокойно, но сам слышал, как дрожит в голосе нить напряжения.

Главврач медленно поднял взгляд.

— Ты отлично справился, — произнёс он, каждое слово словно вынужденное, — но теперь этот случай раздуют.

Мирослав кивнул, опустив глаза.

— Карпов? — спросил он, массируя виски, будто пытаясь выгнать из головы наваждение.

— Конечно, — коротко бросил Дмитрий Иванович, и вздох его был не усталым — он был горьким, как выдох человека, знающего слишком многое. — Он уже оформил запрос в медицинскую комиссию. Формулировка — «нестандартные методы лечения, вызвавшие осложнение».

Мирослав глубоко вдохнул, словно воздух в этом кабинете был чем-то чужим, и говорил медленно, сдержанно, хотя внутри всё было натянуто до звона.

— Но осложнения не было. Я справился. Пациент… жив.

Дмитрий Иванович поднял взгляд, его глаза темнели, как омуты в полночной реке.

— Думаешь, им это важно? — тихо произнёс он, и в этих словах звучала не только усталость, но и предупреждение.

И тишина в кабинете после этого казалась гулкой, давящей, словно потолок опустился на несколько сантиметров.

Мирослав смотрел в глаза главврачу — и видел в них отражение собственного страха.

«Нет… Это уже не спор о методах. Это не спор о праве лечить. Это — война».

Он чувствовал, как в груди поднимается холод — тот самый, что всегда приходит перед бурей. Его кожа словно покрылась инеем, и даже пульс, мерцающий в висках, казался далёким, чужим.

«Война. С этим городом, с этими коридорами, с тенью Карпова, что идёт за мной. С самим собой — с тем, кто дрогнет первым: я или моя вера».

Мирослав медленно выпрямился. Он знал — отсюда всё только начинается. Комиссия, допросы, бумаги, которые будут перечитывать снова и снова, словно слова в завещании. И где-то там — холодная рука Карпова, что уже сжимает горло будущего.

За дверью коридор шептал своим вечным гулом — шаги, слова, запахи йода и крови, всё сливалось в вязкую паутину.

«Я останусь здесь, — думал он. — Я не отступлю. Но и мне придётся платить за это. Всё вокруг говорит мне: 'Ты не победишь». Но я слышу и другое — собственное сердце, которое шепчет: «Пока ты жив, ты ещё не проиграл"».

Дмитрий Иванович смотрел на него долго, словно пытался прочесть на лице ответ на вопрос, который боялся задать.

— Миргородский, — сказал он, устало, но твёрдо. — Будь готов. Ты теперь не просто врач. Ты стал мишенью.

Мирослав лишь кивнул, не пытаясь больше что-то объяснить. Он уже не мог доверять словам — только собственным рукам, собственному голосу, собственному дыханию.

Он вышел из кабинета, и тени в коридоре встретили его шёпотом — глухим, почти осязаемым. Каждая минута теперь была шагом по тонкому льду. И он шёл — зная, что за каждым углом ждёт не просто Карпов. За каждым углом теперь — сама бездна.

Глава 107

Завтрак в столовой

Столовая казалась странно застывшей в этом утреннем свете, словно время здесь отказалось двигаться вперёд. Деревянные столы, подлатанные, тёмные от многолетних пятен, выстроились рядами, как ровные шеренги — и каждый их трещиноватый край казался Мирославу новым рубежом, который он должен был преодолеть.

Он сел за крайний стол, опустив взгляд на алюминиевую миску с кашей, которая была больше похожа на тёплый сгусток серой глины. Руки дрожали — или, может быть, это земля дрожала под ними? В груди колотилось сердце, с каждым ударом отбрасывая тень — чёрную, длинную, как лестница в бездну.

«Я не могу позволить себе ошибиться — не перед ними, не перед самим собой», — глухо звучала мысль, словно проглоченный крик.

Запах дешёвого чая бил в нос, тёплый и терпкий, но за этим запахом Мирослав улавливал что-то ещё — едва уловимый привкус холода, сырой земли, настойчивое дыхание невидимой власти, которая просачивалась в каждый угол этого здания. Он был омегой, но сидел прямо, плечи напряжены, а спина прямая — как будто эта поза могла защитить его от той силы, что бродила по коридорам и вставала за его спиной, молчаливая, но всевидящая.

Снаружи — рассвет. Розовый свет ломался о замёрзшие окна, раскалываясь на осколки, которые несли в себе чужое молчание. А внутри — казённый мир, сквозь который Мирослав продирался каждый день, как через липкую паутину. Он слышал гул голосов — отрывистые слова ассистентов, сухой шорох шагов по деревянному полу, и за всем этим — невидимый гул, будто сама больница дышала в такт его страху.

Он чувствовал холод на коже, хоть радиаторы гудели, как натруженные лёгкие. Ложка с кашей — тяжёлая, неохотно скользящая в руке — казалась ледяной. Каждый её взмах к губам был будто в замедленной съёмке — и в этом замедлении открывалась зияющая трещина: здесь не просто столовая, здесь театр, где каждый взгляд — репетиция обвинения.

«Карпов не отступил. Он только притаился — как зверь в ночи», — шептала в голове мысль, ядовитая, сжимавшая виски.

Мирослав с трудом разжимал пальцы, заставляя себя медленно дышать. Альфа он или омега — здесь это ничего не значило. Здесь он был только точкой в глазах тех, кто умел ждать ошибок.

И всё же — даже в этой тишине, между кусками хлеба и горьким чаем, он чувствовал себя живым. Сердце било слишком громко, будто отбивая молотками: «Я здесь. Я не отступлю».

Но был ли этот голос его собственным — или