Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

это не просто слабость, это их страх и ярость, запечатанные в нём с рождения. Их тени идут за ним, словно длинные силуэты в коридоре, и с каждым днём они становятся всё гуще.

Он выпрямляется, стараясь прогнать этот липкий страх, который ползёт по коже. Город за окном дышит морозом, и сквозь щели в раме доносятся звуки: далёкий лай собаки, шаги дежурного внизу — всё это сливается в одно глухое биение, ритм, от которого невозможно укрыться. Здесь, в этом мире, каждое движение — испытание, каждый взгляд — удар.

Мирослав проводит рукой по записям, останавливается на одном имени, перечёркивает его карандашом — жест резкий, почти жестокий, но в нём слышится что-то иное: решение. Он понимает — больше нельзя ждать, нельзя замирать. Теперь всё будет иначе.

Он остаётся стоять в темноте, ощущая, как в воздухе дрожит нечто невидимое. Это не просто страх. Это та самая бездна, которая смотрит на него, и он впервые не отводит взгляда. Ему страшно, но это правильный страх — тот, который учит дышать глубже и шагать дальше.

«Если я не начну играть жёстче, меня просто вытолкнут. Но я не дам им этого удовольствия».

Комната остаётся такой же — тусклой, чужой. Но внутри Мирослава что-то меняется: пауза — и он уже готов идти вперёд, потому что выбора больше нет.

Стук в дверь — короткий, сдержанный. Мирослав замирает на миг, чувствуя, как воздух вокруг него становится ещё тяжелее, словно стены сжимают грудь. Когда он открывает, на пороге стоит Николай — знакомый силуэт, тонкий и бледный, с глазами, в которых сегодня прячется больше, чем просто усталость. Взгляд друга — тусклый свет, пробивающийся сквозь туман неуверенности.

Николай медленно переступает порог, словно опасается потревожить хрупкий покой комнаты, но в каждом его движении угадывается внутренняя дрожь. Мирослав замечает, как пальцы друга чуть сжимаются, как костяшки белеют, когда он опирается на косяк.

— Тебе нужна передышка, Мирослав. Я слышал, как всё прошло. Ты хоть понимаешь, насколько рискуешь?

Голос Николая звучит глухо, словно через слой воды. В этой мягкой тревоге — тень чего-то большего: страха за него, за них обоих, за всё, что уже невозможно разделить. Мирослав отводит взгляд, замечая, как свет фонаря на улице режет их силуэты, заставляя всё казаться зыбким, нереальным.

— Конечно, понимаю. Но если я сейчас отступлю, они добьются своего.

Слова даются ему тяжело, как будто каждый слог приходится вытягивать из собственной плоти. Он знает — Николай поймёт без лишних объяснений. Знает, что между ними — не просто дружба, а что-то большее, выжженное в крови: инстинкты омеги, чуждые холодной власти, но упрямо тянущие их друг к другу. Это больше, чем слова. Это — клятва, молчаливо данная в каждый миг, когда вокруг рушится мир.

Николай делает шаг вперёд, его плечи вздрагивают, словно он готов обнять Мирослава — но сдерживается. Лишь шепчет, и в этом шёпоте — дрожь, от которой пробегает мороз по коже:

— Они будут копать. Тебя не просто хотят выдавить, тебя хотят уничтожить.

В этом шёпоте — откровение. И Мирослав чувствует, как в груди поднимается волна — не страха, а чего-то более тёмного, более глубокого. Знание. Признание. Он встречается взглядом с Николаем, и между ними на миг всё замирает — как тени в длинном коридоре, когда в конце вспыхивает лампа.

«Он прав. Это не просто разногласия во взглядах. Это уже война».

Мирослав ощущает, как медленно, почти болезненно в нём растёт новая решимость. Город за окном дышит сыростью и страхом, коридоры полны чужих шагов и чужих глаз, но в этом тусклом свете, в этой давящей тишине он понимает: здесь, в этом мире, за них никто не будет бороться. И тот самый холод, который он так долго носил в себе — теперь становится бронёй.

Он делает шаг к Николаю, слыша, как скрипит пол под ногами — так, словно сам воздух протестует против их сговорённости. Он видит, как дрожат губы друга, как плечи прижимаются к стене — и знает: Николай такой же, как он. Омега, чья кровь знает, когда нельзя сдаваться.

Он не произносит больше ни слова. Всё сказано. И тишина, густая, вязкая, как туман в больничных коридорах, становится их союзом. Тишина — и короткое касание плеча, которое говорит больше, чем любые клятвы.

В этом мгновении, полном недоговорённости и темноты, они оба понимают: завтра будет новый день. Новый бой. И если не быть готовым, мир сожрёт их без остатка.

Николай сел на стул у окна, скрестив руки на груди — взгляд его был тусклым, словно затуманенный. Он смотрел на Мирослава, но в этом взгляде сквозила не только тревога, но и что-то большее, невыносимо знакомое: понимание, которое не приносит утешения. Мирослав стоял у стола, сжав пальцы так сильно, что костяшки побелели. Комната казалась тесной, хотя стены были всё те же — давящие, чужие. Лампочка под потолком мерцала, разгоняя темноту лишь на миг, словно мир вокруг с каждой секундой погружался в вязкую ночь.

— А что с товарищем Сталиным? — Николай наконец заговорил, его голос звучал ровно, почти лениво, но в глубине слышалась усталость, словно слова эти он повторял себе самому много раз, прежде чем решился произнести вслух. — Он действительно тебя поддерживает?

Мирослав выдохнул, сев на край кровати. Металл пружин скрипнул — звук этот отозвался в висках неприятным холодом. Он медленно поднял глаза, и в этом взгляде было больше, чем ответ: целая сеть мыслей, пружинящих внутри, едва удерживаемых.

— Поддерживает, — сказал он глухо. — Но по-своему. Он даёт мне шанс, но не защитит, если я проиграю.

Молчание между ними сгустилось, тяжёлое, почти зримое. Николай медленно кивнул, но на его губах мелькнула горькая усмешка — такая, что больше похожа на рану.

— Обычная политика, — тихо сказал он. — Ты нужен, пока приносишь пользу.

Эти слова ударили в самое сердце. Мирослав откинулся назад, чувствуя, как холод стены за спиной пробирается под кожу. Он смотрел мимо Николая, в пустой угол, где тень от стула казалась длиннее, чем должна быть — как будто даже свет от лампы боялся врываться сюда без разрешения.

«И в этом тоже есть доля правды. Я — проект, эксперимент. В глазах Сталина у меня есть ценность, но только