Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

под рукой — не просто запись, а первый шаг в войну. Перо скрипит по поверхности, оставляя чёрные борозды — как шрамы, которые он готов принять ради этой последней надежды.

Он выписывает фамилии — одну за другой, всматриваясь в каждую букву, словно в этих звуках прячется ключ к выживанию. От звука пера в тишине комната кажется чужой, словно чужой и этот почерк, дрожащий от усталости, но всё ещё прямой.

— Завтра утром я поговорю с Дмитрием Ивановичем. Нам нужно усилить контроль за отделением, — произносит он, голос его — глухой, но в нём уже нет колебаний. Только сжатая сталь.

Николай стоит в полумраке, глаза его тревожно блестят.

— Думаешь, он согласится? — спрашивает он осторожно, будто боясь сказать это вслух.

— У него нет выбора, — отрезает Мирослав, поднимая взгляд от бумаги. — Если мы не укрепим позиции сейчас, будет поздно.

«Я не позволю Карпову разрушить то, что я построил».

Эти слова звучат в нём как обет — но обет этот не даёт покоя, он пульсирует под рёбрами, сжимая сердце ледяной рукой. Мирослав знает: завтра — это не просто встреча. Завтра он поставит всё на карту, и даже собственное тело — это тоже оружие, с которого никто не снимет печати.

Он слышит, как Николай отходит к окну — тени от фонарей ложатся на его лицо, делая его чужим. Но сейчас чужое — это и своё: в этом мире больше нет различий. Есть только те, кто готов сражаться — и те, кто уже проиграл.

В груди гулко отзывается мысль — как стук сапог за закрытой дверью:

«Лучший способ защититься — атаковать. Если они увидят, что мои методы работают, Карпов не сможет меня подорвать».

И снова он смотрит на бумагу. Каждая фамилия — как трещина в этом молчаливом порядке. Каждая — союзник, но и риск: потому что в этом коридоре нет настоящей верности. Здесь каждый — сам за себя. И всё же он пишет. Потому что даже если их союз будет зыбким, это всё, что у него есть.

Воздух кажется плотным, пахнет угрюмым городом за окном — уголь, мыло, пыль. Всё это — воздух, которым дышит его страх. Но страх — это не враг, он уже понял. Страх — это гнев. А гнев — это топливо.

Он откидывается в кресле и закрывает глаза.

«Они считают, что я просто омега. Что я буду молчать. Но я научился — нет ничего тише, чем шаг, который ты делаешь первым».

И в этом беззвучном обещании — больше силы, чем в любом крике.

Николай поднимается со скрипом стула, словно тяжесть слов, которые он готовится сказать, давит ему на плечи. В его взгляде — не просто тревога, а ледяная ясность, с которой предчувствуется катастрофа. Мирослав видит, как его друг на мгновение замирает, словно пытаясь найти в себе мужество, чтобы не прозвучать слабым.

— Ты понимаешь, — медленно, почти шёпотом говорит Николай, но в этом шёпоте слышен набат, — что если Сталин решит, что ты не оправдал его доверие… он тебя не спасёт?

Мирослав смотрит ему прямо в глаза — глаза омеги, но не покорного, а того, кто идёт на плаху с поднятой головой.

— Я понимаю, — отвечает он твёрдо, и в этих словах звучит не смирение, а вызов самому миру. — Но я не намерен проигрывать.

Тишина после этих слов кажется тяжёлой, как мокрое сукно. В коридоре за дверью что-то стучит — может, это всего лишь труба или скрипучая дверь, но в этот момент каждый звук кажется знаком, предвестником. Мирослав чувствует, как комната сжимается вокруг него — стены дышат ледяным воздухом, пахнут железом и страхом.

«Я не могу остановиться. Теперь я в игре, и отступать нельзя».

Эти слова рвутся в его сознании, как шипение пара в старой котельной, как скрежет шин на мостовой за окном. Кажется, воздух дрожит — и дрожь эта идёт изнутри него, из тех глубин, о которых он раньше даже не подозревал.

В этот миг он знает: его собственная природа — быть тем, кто защищает, кто стоит на пороге чужих решений, кто не просит защиты, потому что в этом мире защиты нет. Омега — да. Но омега, который не склонит головы.

Николай кивает, взгляд его устремлён в пол — он понимает, но не пытается больше остановить.

— Ты уже выбрал, — произносит он глухо. — И теперь всё, что останется — это выдержать.

Он отступает, оставляя Мирослава одного в тусклом свете лампы. Шум за окном становится громче — машины, упрямый стук каблуков на тротуаре, глухой шорох ветра. Всё это сливается в одно — мир, который никогда не спит, не жалеет и не прощает.

Мирослав садится за стол, пальцы его дрожат, но не от страха — от решимости, которая становится плотной, почти физической. Он чувствует: в этом мире каждый шаг — на грани ножа, и каждое слово — как взмах скальпеля.

«Я не позволю этому миру разрушить меня, — думает он. — Даже если для этого придётся стать тем, кого я сам едва узнаю».

И в этой мысли — ледяное спокойствие. Потому что теперь всё просто: он будет бить первым, или больше не будет вовсе.

Он остался один. В комнате, где тени ложились слишком длинно, а свет фонаря за окном казался чужим, холодным, словно жидкий металл, растекающийся по стенам. Мирослав медленно гасит лампу, будто отсекая последнюю нить, связывающую его с миром дневного света и пустых обещаний. Тусклый свет с улицы просачивается сквозь щели в занавеске, оставляя на полу полосы, похожие на клейкие следы рук.

Он ложится на кровать — деревянная рама скрипит, будто не согласна с его решением. Матрас проваливается под его весом, словно втягивает его вглубь, туда, где нет ни слов, ни звуков, только глухой пульс крови в висках. Мирослав закрывает глаза, но темнота не приносит покоя. Она, наоборот, обостряет каждый нерв, каждую мысль, как будто в этой тишине его разум становится чужим — голосом, который нашёптывает неосторожные истины.

«Я выбрал этот путь. И я пойду до конца».

Эта фраза звучит в нём как удар — глухой, холодный, раздающийся эхом во всей