Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он повторял эти слова про себя, как заклинание. Но знал — голос внутри всё равно дрожал. Губы Мирослава сжимались в тонкую линию, когда он шёл по коридору: медленно, но ровно, не позволяя никому заметить, как он считает свои шаги — будто от этого зависела жизнь.

Шорох швабры по кафельному полу звучал слишком громко. Хруст зубных инструментов в соседнем кабинете — как треск в голове, когда мысли начинают путаться. Он видел капли крови на рукавах халата старого фельдшера, и эти пятна казались странно живыми, красными в этом зелёно-сером мире. Всё вокруг дышало этой смесью — страхом и порядком, властью и немотой.

Мирослав знал: он здесь чужой. Даже не потому, что омега — а потому, что не умеет лгать. И это — его слабость. Его взгляд скользнул по пустому стулу у стены — место, которое казалось слишком ровным, слишком тихим. Оно напоминало ему допрос, которого он ждал. И даже если бы кто-то сейчас сказал, что это лишь обстановка, он бы не поверил: тени здесь всегда жили своей жизнью.

Он выдохнул — медленно, глухо. В груди сжимался узел: то ли страх, то ли злость. Может, и то, и другое — неразделимо. Он чувствовал себя так, будто кто-то другой смотрит из его глаз. Кто-то, кто знает больше, чем должен. И в этом — его самая глубокая тревога: что он сам становится чужим себе, что страх прорастает в нём, как корни во влажной земле.

Внутри всё сжималось, но лицо оставалось спокойным. Мирослав шёл — вглубь коридора, дальше от окон, ближе к чужим теням, к чужим голосам. В каждом его движении была сдержанность, но внутри — дрожал голос, тихий, почти не слышный: «Только не отступай. Если дашь трещину — они войдут».

И в этом вязком утре, в этой больнице, где воздух пах антисептиками и властью, он знал — всё, что он скажет, всё, что сделает, будет отмечено в памяти этих стен. И тени в коридорах будут помнить.

Мирослав почти дошёл до двери палаты, когда почувствовал, как воздух вокруг него изменился — словно плотная завеса, пропитанная запахом дешёвого табака. Григорий — санитар, массивный альфа с плечами, как у забытого на фронте солдата, перекрыл ему путь. Его халат мялся на груди, словно натянутый над панцирем, а руки, покоящиеся на бёдрах, казались опасными — слишком широкие, слишком сильные.

— Доктор, — произнёс Григорий медленно, с лёгкой усмешкой в уголках рта. — У нас тут свои правила. Не слишком ли вы распоряжаетесь?

Слова были сказаны ровно, почти лениво, но в них сквозило что-то неуловимо тяжёлое — как будто каждое слово было отточено, как лезвие. Мирослав почувствовал, как сердце стучит в горле — глухо, как удары резинового молота. Ему хотелось отступить, отойти в сторону, но он знал — это будет первым шагом к поражению. Омега, который уступит сейчас, уступит всегда.

Он поднял глаза и встретился с взглядом Григория. Глаза санитара были холодными, почти спокойными, но в них жил вызов — не прямой, а скрытый, вязкий, как запах табака, что липко оседал в горле. Мирослав увидел мятую салфетку в руке Григория — белую, но с пятном, словно клякса ярости, едва заметная. И понял: это не просто беседа. Это проверка.

«Если я сейчас уступлю — меня больше никто не будет слушать».

Он стоял прямо, несмотря на дрожь, которая ползла по позвоночнику, цепляясь за каждое нервное окончание. Мирослав знал: Григорий больше, сильнее — альфа, которому дано право говорить громче. Но это не значит, что он должен молчать.

— Я лишь делаю свою работу, — ответил Мирослав, голос его прозвучал чуть тише, чем хотел бы, но ровно. — Работа врача — заботиться о пациентах. И правила должны быть для всех.

Он почувствовал, как слова застревают в горле — не потому, что он их не верил, а потому, что в них звучала неуверенность, которую Григорий мог почуять. Но он не отвёл взгляда. Пусть альфа видит: он не отступит.

Григорий слегка склонил голову набок, его пальцы сжали салфетку так, что она почти исчезла в руке. Мирослав почувствовал, как воздух вокруг стал тяжелее, как будто коридор сужался, давя на виски. В этом мгновении всё вокруг замирало: шорохи вдалеке стихли, даже слабый свет в коридоре казался гуще, вязче.

Мирослав знал, что нужно уступить. Инстинкты, вплетённые в саму его плоть, шептали: альфа — закон, альфа — порядок. Но он не хотел. Не мог. Ему казалось, что если он сейчас шагнёт в сторону — не просто он, а вся его суть рухнет. В этом стоянии, в этом взгляде — его борьба. Не с Григорием даже, а с теми тенями, что жили в каждом углу этого здания. С властью, которая шептала ему в ухо каждое утро: «Омега, знай своё место».

Он остался. Не двинулся. И в этом неподвижном молчании — в их взглядах, в этой тягучей тишине коридора — рождался новый узел напряжения. Секунда тянулась, как ломкий лёд под сапогом.

«Не отступай. Держись. Даже если весь мир давит на тебя».

Мирослав выдохнул. Медленно. Григорий отступил на полшага — не потому, что сдался, а потому, что теперь знал: этот омега не так прост, как кажется. И Мирослав тоже знал это. Знал — и чувствовал, как страх сменяется чем-то другим: холодной решимостью, острым, как лезвие. Он уже не был тем, кто просто лечит. Он был тем, кто борется. И этот коридор, и этот запах табака — лишь ещё один рубеж, который он готов был пройти.

Григорий шагнул ближе — всего полшага, но воздух вокруг Мирослава будто сгустился, стал вязким, липким, таким тяжёлым, что каждое вдохновение отзывалось дрожью в груди. Он видел: этот альфа не спешит, но каждое его движение выверено, словно он привык к власти, которая не нуждается в словах. Мирослав сглотнул, чувствуя, как горло сжимает от сухости.

— Вы омега, доктор, — голос Григория был мягким, но под этой мягкостью слышался металл. — Альфы здесь решают, кто кому что скажет. А вы… просто лечите зубы.

Мирослав поднял глаза. Его собственный голос, когда он ответил, звучал тише, чем хотелось бы — но в нём не было растерянности.

— Я здесь, чтобы лечить, — произнёс он спокойно.