Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Слова едва не срывались с уст, словно рвались наружу, чтобы разлететься, но он держал их в себе — медленно, аккуратно, точно так же, как он бы держал осколок стекла в руке. Григорий вскинул бровь, чуть склонил голову, как будто прислушиваясь к этим словам. И тогда Мирослав уловил: это не просто разговор. Это — расстановка. Схватка без оружия, но с тем же холодом в животе, когда ты стоишь перед кем-то, кто может раздавить тебя одним взглядом.

Григорий шагнул вперёд, и Мирослав машинально отступил на полшага, но тут же выпрямился, как пружина. Влажные ладони — он сжал их так, что ногти впились в кожу. Он слышал собственное дыхание, медленное, тяжёлое, словно воздух стал гущей. Григорий пах табаком и мужским потом, и этот запах бил в ноздри, заставляя сердце стучать чаще.

«Он видит, что мне страшно. Но я не дам ему это почувствовать. Я врач, а не тряпка».

Он вспомнил отца — альфу, что учил его: «Омега должен быть незаметным, но умным. Не шуми, но знай, когда молчать нельзя». И Мирослав, дрожа внутри, но с каменным лицом, повторял эти слова про себя, как заклинание.

Григорий задержался, будто смакуя это мгновение, будто в каждом слове Мирослава слышал не просто оборону, а вызов. Его взгляд скользнул по лицу Мирослава — медленный, тяжёлый — и застыл, как лёд. Тени от ламп колыхались на стенах, будто тянулись к ним, как чужие руки.

— Храбрый ты, доктор, — сказал Григорий тихо, и эта тихость была страшнее крика. — Только запомни: здесь, в этих стенах, решаю не ты.

И он отвернулся. Мирослав остался стоять — грудь вздымалась медленно, глаза горели от напряжения. Он чувствовал в горле горький привкус — смесь страха и решимости. Он знал: Григорий владеет этим моментом. Но он — врач. Он здесь, чтобы лечить, а не чтобы склоняться. И если придётся — он останется стоять, даже если весь мир вокруг будет требовать, чтобы он упал.

В коридоре снова зазвучали шаги, слабый звон инструментов. Жизнь вокруг продолжалась, но для Мирослава всё замерло — только он и Григорий, их взгляды и это холодное, вязкое напряжение, что висело между ними, как паутина.

«Я не сдамся. Не здесь. Не сегодня».

Мирослав чувствует, как воздух вокруг него сжимается, будто коридор стал узкой шахтой, в которой гул вентиляции звучит, как дыхание чьей-то злой воли. Григорий по-прежнему стоит напротив — громада, властная и спокойная, но за этой спокойной маской тлеет нетерпение. Мирослав видит, как подрагивают жилы на его шее, как взгляд альфы цепляется за каждое слово, за каждый вдох.

Сердце колотится в груди, словно выламывает ребра. Пот стекает по спине, но Мирослав заставляет себя стоять неподвижно. Глаза жгут — не от усталости, а от ярости. От страха, который стал его спутником. И всё-таки он дышит медленно, как учил отец, альфа с тяжёлым голосом и глазами, всегда ищущими слабину.

— В этой палате все — мои пациенты, — говорит он, и голос звучит удивительно ровно, тихо, но в этой тишине — сталь. — Не ваши. Я отвечаю за них.

Слова повисают между ними, как шаг в бездну. Ещё секунда — и падение, или полёт. Внутри всё сжимается, грудь горит от того, что он осмелился сказать это вслух. И всё же он стоит — потому что иначе быть не может.

«Сейчас — или никогда. Я либо врач, либо… никто».

Григорий молчит. Его лицо не дрогнуло, но в глазах мелькает тень — недовольство или, может быть, удивление. Тишина между ними плотная, как стена. За этой стеной — вся больница, вся Москва, весь мир, где такие, как Мирослав, должны молчать. Но он не молчит.

Глухо кашляет старый пациент, напоминая: они не одни. Здесь слышат. Здесь видят. И Мирослав знает — этот кашель, этот едва заметный звук, отзывается в каждом, кто боится сказать. Он говорит за них всех.

Григорий делает медленный вдох, взгляд его остаётся холодным. Мирослав видит, как движутся его плечи, как напряжены руки — готовые схватить, подчинить. Но он остаётся там, где начал. Он не уступает.

В горле у Мирослава пересохло. Кажется, что даже воздух здесь — это испытание. Но он не позволяет себе опустить глаза. Не сейчас. Он чувствует себя загнанным зверем — но зверем, который готов рвать, если понадобится.

«Я врач, — шепчет он себе внутри. — Я не боюсь. Я не позволю этому миру проглотить меня».

Вентиляция шумит, как далёкое эхо чужих голосов. Тени на зелёной плитке кажутся длиннее, чем должны быть. Мирослав вбирает в себя это напряжение — и знает: сделал выбор. Теперь пути назад нет. Теперь — только вперёд.

Григорий усмехнулся — коротко, почти незаметно, но Мирослав почувствовал этот жест, как укол иглы под ногтем. Смех альфы был сухой, как треск ломкой ветки, и в нём слышался вызов, обещание будущей расплаты.

— Доктор… — сказал он тихо, с ленивой усмешкой, но глаза оставались холодными. — Посмотрим, сколько вы так продержитесь.

Мирослав сдержанно кивнул, а сам чувствовал, как внутри всё замерло. Холод пронзал грудь, дыхание стало резче, но он не отступил. Он видел, как Григорий чуть отстранился, будто освобождая ему проход, но это была не уступка, а предупреждение. Альфа не забыл. И не простит.

— У вас смена, санитар. — Голос Мирослава прозвучал странно чужим, чуть хриплым от напряжения. — А у меня — работа. Отойдите.

Он шагнул вперёд, и коридор снова стал его. Но каждый шаг давался тяжело, как будто он шёл против течения густого воздуха, наполненного затаённым злом. Руки дрожали, едва заметно — тонкая дрожь, почти предательская, но плечи были расправлены. Голова высоко. Он не позволял себе опустить взгляд.

«Я сделал это. Сказал вслух. Но теперь они будут внимательнее — искать, где я ошибусь».

Это не победа — и он это понимал. Это только первый удар, первый выброшенный камень. Но другого пути не было. Его слова висели в воздухе, оставляя после себя вязкий шлейф — память о дерзости, которую не прощают.

В коридоре больницы снова зазвучал гул голосов, шёпоты, шаги по кафельному полу. Мирослав слышал их — и каждое слово казалось ему эхом собственной решимости.