Таймер - Фёдор Михайлович Шилов

— А они?

Соли вздохнула.

— Они сейчас наследят, нагадят, напачкают в твоём мире и пропадут, словно их никогда и не было. Потерпи. Хотела бы сказать, что это всего на 28 дней, но теперь не уверена. Таймер для меня сильно изменился.

— Так и не скажешь, где Шало?

— Не сегодня.

Соли погладила мою руку.

— «Как назвать тебя, пацан? Пай придумал бы: Туман». Эти строчки у сына в обереге. Мы очень скучали по тебе. Хорошо, что ты вернулся.

Сразу после завтрака Соли увела меня в баню, срубленную Шало. Во времена Деда бани здесь ещё не было.

Туман спал, завёрнутый в оделяло, в предбаннике. Стрела рвала одуванчики на лужайке. Гости развлекали себя как могли. Их развлечения мало отличались от таймеровских: они пили коньяк, сквернословили, швыряли друг в друга вещи. В секторе мне казалось это забавным, но здесь, в знакомом с детства доме, всё, что они вытворяли, ужасало.

Соли была приветлива, даже мила со всеми, но общалась по большей части со мной, отделываясь от непрошеных визитёров короткими репликами или мягкими просьбами вроде сходить помыться или прибрать за собой на кухне. Не привыкшие к порядку, а тем более к распоряжениям, они смеривали хозяйку снисходительным взглядом и уходили во двор.

Соли состригла мои космы и сожгла их тут же, в тазу. Та же участь постигла бороду и усы. На стол в предбаннике Соли выставила десяток банок и крынок. Наполнив до краёв стакан бесцветной жидкостью, пахнущей одновременно приятно и гадко (даже не думал, что такое возможно), она велела:

— Выпей.

В глотку полилась прохлада, отдающая желудями, жухлой листвой и персиками. Я выпил залпом и меня стошнило на пол.

Соли кивнула:

— Хорошо. Теперь это.

Она протянула мне стакан с тягучей вязкой субстанцией, похожей на кровь. Мне казалось, что меня снова вывернет от одного вида, но — нет. Кисель мягко скользнул в желудок — словно спел ему колыбельную. Рвотные позывы улеглись, в голове прояснилось, будто мысли мои никогда не отправлялись в нокаут ударами кондитерского коньяка.

— Ещё не всё. Вот, — она приподняла крышку с небольшого сотейника, заполненного студенистой массой розоватого цвета, подёрнутой трясущейся плёнкой плесени. Мерзкое на вид! Но рвота и теперь не дала о себе знать.

— Отрежь и выпей, — последовала команда, — только небольшой кусок, а то не проглотишь.

Она протянула мне нож.

— Отрезать и выпить? Как это вообще возможно?

— Действуй.

Я отрезал кусок малоаппетитного желе. Резалось оно легко и формы не теряло, но, едва оказалось во рту, превратилось в изрядный глоток вкусного сока. Волна жара пробежала от головы к ногам, меня прошиб пот, потом зазнобило.

— Некоторое время при виде коньяка тебя будет подташнивать, но это скоро пройдёт. Правда и пробовать алкоголь больше не захочется.

— Спасибо, — выдавил я, чувствуя, как самочувствие приходит в норму. Всё возвращается. Я снова Пай, а не бродяжка из Таймера.

— Осталось лицо и руки, — Соли смешала несколько настоев из принесённых крынок, — подержи кисти в тазике и умойся. Через несколько дней и следа не останется от былых повреждений.

Соли смотрела на меня ласково, отчего я снова почувствовал себя мужчиной.

— Истинный сын Таймера, — засмеялась она, когда я признался ей, — если люди посмотрели друг другу в глаза, это совсем не означает, что сейчас начнётся бурный секс.

Меня опять катала машина времени. Вот мы с Шало едим рыбу-молчанку, а вот на этом же месте старик в балахоне долбит о стол заскорузлой воблой; вот мы лежим на траве, болтаем о всяком, а вот здесь же, едва не захлёбываясь в блевотине, валяется Хвостатый; вот Шало примеряет старые Дедовы шапки, а вот мужеподобная бабища вытирает ими пол. Старые рваные кеды моего друга — теперь их пинают, передают пасы. Старьё, ими давно пора сыграть в футбол, но всё же это — наше старьё, наши шапки, наши трава и стол…

Сегодня я взбесился. В одну секунду! Словно адреналин, зародившийся внутри меня, слили, вскипятили, пропустили через сифон, и этот горячий газированный энергетик запустили обратно в кровь. Я вышел из дома и увидел, как Хвостатый, взобравшись на табурет, мочится в синюю пластиковую бочку. В нашу синюю пластиковую бочку!

— Ты бы ещё в кастрюлю мою помочился, сука! — заорал я, выбивая из-под него табурет.

Хвостатый рухнул, ударившись кадыком о горловину бочки, и с хрипом повалился на землю. Я смотрел, как он хватается за горло, выпучивая от страха и непонимания глаза и пытаясь продышаться.

— Убирайтесь, — закричал я подоспевшей компании, — собирайтесь все четверо немедленно и валите отсюда, чтобы я больше никогда вас не видел!

— Псих, — гаркнула мужеподобная, пнув меня по лодыжке резиновым сапогом, отчего он чуть не слетел с её ноги.

Они ушли.

Казалось, дом вздохнул с облегчением. У него вообще всегда разное настроение. Когда в нём жил Дед, дом казался добродушным и мягким, словно пшеничная сдоба, готовым укутать каждого в ароматы дерева, сваленных у печки поленьев, простой еды. Когда я был здесь один, он, словно очерствелая горбушка, едва подпускал меня к себе, долго не давал растопить печь, плевался в меня дымом через заслонку, будто нарочно примораживал двери и дверцы, чтобы я приложил максимум усилий, открывая дровяник или колодец. Шало был его любимцем: когда мы жили вдвоём, дом, словно дух Деда, окутывал его лаской, а меня — заодно, с некоторой неохотой. И вот сейчас, когда мы заявились в непристойном виде, он превратился в колючее окаменелое растение, я чувствовал холод, отторжение и неприятие с его стороны, даже Соли разговаривала со мной без тени упрёка, а дом молчал, и в каждом предмете из прошлого и настоящего виделись мне его сверкающие гневом глаза. Я похлопал его по деревянным перилам крыльца, словно по плечу:

— Ну полно, полно, старик… Прости меня…

И, кажется, простил, как может простить только родной дом.

А ночью полыхнула изба в деревне. Она горела с треском и грохотом, будто огонь не сжигал её, а глодал деревянный остов, как сахарный мосол, будто выламывал куски не языками пламени, а исполинскими огневеющими ручищами.

Жители деревни метались, пытаясь унять дышащее жаром пиршество, но огонь жрал несчастную тушку беззащитного дома, будто праздновал совершеннолетие. С наслаждением вспоминал он, как был маленькой искоркой, как полз пламенеющей гусеничкой по деревянным плинтусам, как вспорхнул бабочкой по невесомому тюлю к притолоке и как, наконец, распахнул бездонную пасть, как из наивной огненной крошечки воспитал в себе хищника с буйной гривой. Я вам не бабочка, —