Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Срамота. Правда, если не смотреть, то ничего и не чувствовалось. Краем глаза он видел, как женщина взяла резиновую трубочку и… Нет, лучше о другом подумать. Почему так – в синеме все сестры милосердия молодые и красивые, красивые по-барски, тонкие, узкие в кости, а на деле – бабы хоть в оглобли ставь да паши? И то, работа не легкая… Синемý им показывали часто, раз в месяц точно, за время службы он пересмотрел картин больше, чем за всю жизнь. Они, картины, ему нравились. Все было как в жизни, только лучше. Про войну бы поменьше. Конечно, была и смешная синема, про дурачка-коминтерновца, что постоянно падал в длинной шинели, плохонькой, дырявой, в дыры эти постоянно вываливались харч, патроны, гранаты, секретный приказ, любовное письмо… Смешно. В госпитале, говорят, синему еще чаще показывают.

– А ты боялся. – Женщина одной рукой держала на весу сосуд, теперь полный янтарной жидкостью, другой набросила на него одеяло.

– Я не боялся, – возразил он. Что за жидкость? Пиво? Он вдруг понял, застыдился.

– Ладно-ладно, лежи. Поправляйся.

Она ушла. Ефрейтор посмотрел на лежавшего у дальней стеночки. Тот по-прежнему молчал и дышал тихо, едва слышно. Вот к тому доктор почему-то не подходит. Даже странно.

– Земляк! Эй, земляк!

Но ответом было прежнее сопение.

Может, заразный? Но таких, кажется, держат отдельно. Контуженный?

Он поправил одеяло. Руки слушались, пальцы шевелились проворно, споро. А его пугали ранением. Или нет? Прошлое было зыбким, нечетким, особенно сегодняшнее, вчерашнее. Что раньше – помнилось лучше.

Захотелось есть. Нестерпимо, по-волчьи, рвать зубами, глотать, не разжевывая. Начала представляться еда, въявь – жирный борщ, мясо, сало, хлеб. Когда ж поесть дадут? Или раненым не положено?

Голод прошел так же внезапно, как и появился, и запахи пищи, что долетали до него, переносились легко, спокойно.

– В соответствии с приказом я эвакуирую раненых, – весело, громко говорил доктор; ефрейтор смотрел в щель полога, но ничего не видел.

– Вы не можете отправить Евтюхова до окончания расследования!

– Увы, рад был вам содействовать всем, чем мог, но – приказ!

Голоса удалялись.

Значит, скоро повезут в Кишинев. Всё к дому ближе.

– А вот обед. Сейчас кушать будем. – Женщина была другая, не та, что недавно приходила. – Борщ у нас вкусный, наваристый. Доктор разрешил, пусть, говорит, нашего борщу похлебает. – Она села на табурете рядом с ефрейтором, пристроила котелок и попыталась кормить его с ложки.

– Я сам. – Он забрал ложку и начал черпать борщ – почти такой, что недавно привиделся.

– Не спеши, не спеши. Сейчас раненых мало. А после борща – мамалыга. Тоже вкусная.

Мамалыги не хотелось, но он, верный привычке, съел все. Дело солдатское. Когда еще придется поесть.

– А… А ему почему не дают? – Он мотнул головой в сторону второго.

– Кому? Ах, Ванечке… Он у нас не обедает. Аппетита нет. Ты за него не переживай, он после наверстает. Кушай.

Доедал он почти через силу, от компота отказался, попросил оставить кружку рядом, после выпьет.

Можно ли раненым есть? Говорили – нет, и пить тоже, особенно если в живот раненный. Чем ранение тяжелей, тем с едой строже. Получается, он совсем легко раненный?

Он расстроился, представляя, что придется через неделю, через две возвращаться в строй. Только губу раскатал – домой, как осади, приехал. Тут же обругал себя – что он в ранах понимает. Если, не дай бог, ступню отхватят – ведь есть можно, с еды вреда не будет? У него, к счастью, руки-ноги целы, но доктор обещал вчистую, а он в таких делах разбирается.

Так, утешая себя, он и лежал, не загадывая, не решаясь загадывать наперед, – ждал хорошего. Сглазить просто, сколько раз бывало. Поблазнит и оставит ни с чем. Не мальчик, терпения хватит.

– Готовь повозку. – Снаружи жизнь шла своим чередом, медленно и неторопливо.

– Я в последний раз заявляю, что ефрейтор необходим мне здесь!

– Как вам будет угодно. Распорядитесь, чтобы я получил соответствующий приказ, – и пожалуйста.

– Я уже послал рапорт.

– У вас еще есть… Четверть часа. Приказано освободить все медицинские подразделения от раненых к пятнадцати ноль-ноль.

– Вы понимаете, что я найду возможность оценить вашу готовность к сотрудничеству.

– Увы, неисполнение приказа… Вы ведь настаиваете на том, чтобы я не подчинился приказу, не так ли?

Похоже, доктор ссорится с… как там его? Забыл. Для чего ссорится, зачем?

– К тому же нашего раненого будут встречать – газетчики, синема. Раненый герой передовой.

Второй выругался – в деревне такое услышишь разве от последней голытьбы, нищебродов. Степенный, да просто уверенный в себе хозяин поганиться зря не станет.

К нему опять пришла женщина. На этот раз поставила клистир и опять забрала мочу через резиновую трубочку.

– Налегке отправим, – сказала ему, обтерла губкой, сильными руками очень осторожно, как стеклянного, переодела в казенное белье, новенькое. Затем, чего он совсем уже не ждал, побрила, работы, правда, было немного, он и сам брился через день, приложила к подбородку кусочек ватки, случился-таки порез, и, отойдя, осмотрела оценивающе.

– Жених? – перемогая смущение, спросил он.

Она не ответила, даже не улыбнулась. И то, радости чужого мужика обихаживать.

– Щит подготовьте, – распоряжался снаружи доктор. Ему что, щит дадут, как богатырю из синемы, Илье Муромцу? Придумают же.

Чувствовал он себя гостинцем, что в городе продавали: безделушкой, завернутой в цветную или серебряную бумагу, перевязанной ленточкой, пахнущей сладкими духами, он раз такой Матрене привез, давно, та обрадовалась, известно, баба. Ему сейчас – обрадуется? Опять он спешит.

– Видишь, Евтюхов, как вокруг тебя вся медицина вертится? – Доктор стоял перед ним, улыбаясь, ефрейтор уловил запах спирта. Выпил, наверное. Хорошему человеку почему не выпить? Но стало неприятно: ну как пришлось бы с раной попасть к доктору сейчас, под пьяные руки?

– Вижу.

– Сейчас мы отправляем тебя… в госпиталь… Должен был из Патриотического взвода офицер подойти, да опаздывает, а времени мало. Потому я тебе скажу. Значит, ранение твое серьезное, и от воинской службы тебя освободят, это точно. Но как освободят, с какой пенсией – от тебя зависит. Спрашивать будут, начальство, газетчики, кто еще – ты веди себя как положено. Вражья пуля, мол, и все тут. Германца ругай, на начальство уповай, глядишь, медаль заслужишь. В общем, взрослый человек – тебе сколько, двадцать пять?

– Двадцать три года, господин доктор.

– Да… Видишь, двадцать три, не юноша. Беречься… Беречься нужно. – Он думал, что бы еще сказать, но только повторил: – Беречься…

– Я понимаю, господин доктор.

Запыхтел снаружи паровичок.

– Готов экипаж. – С облегчением, показалось Евтюхову, доктор вышел из палатки. – С раненым осторожно,