Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

праздные разговоры. Ах, умницы. Откуда и берутся такие, сытые с рождения, довольные собой донельзя? Прелесть, не люди. Досадно было бездарно терять время, а приходится.

– Вас, ваше превосходительство, просят, – неслышно прошептал свой. Кого нанесло?

Гагарин посмотрел в угол. Лаврецкий! Никак срочное дело. Чье только, приказа или…

Он извинился перед очередным собеседником (Австралия, хозяйка прошлой Олимпиады, далеконько), прошел к столику. Все смотрели на него.

– Ну-с? – Гагарин глядел на аккуратный пробор ротмистра. Никакой перхоти. Вот этому он завидовал искренне. Это не отнять. Чем только не мыл он голову, патентованными средствами лучших фирм, и германских, и французских, и хваленых американских, народные рецепты практиковал, вплоть до мази на курином дерьме, а результат – на плечах. А вы гильотинкой, гильотинкой…

– Срочное донесение, – вполголоса проговорил ротмистр. – Я взял на себя смелость побеспокоить вас здесь исключительно из-за важности происходящего.

Показалось, в голосе Лаврецкого издевка. Чуть-чуть, едва слышно. Как всякий заместитель, ротмистр полагал, что начальник у него бездельник и ничтожество, а весь приказ только благодаря князю Лаврецкому и не развалился. Гагарин нахмурился.

– Вы… к делу поближе.

– Из Таллинна сообщают. По мнению наших людей, Вабилов крайне ненадежен. Анализ поведенческих реакций вкупе со скрытой регистрацией вегетативной деятельности…

Лаврецкий щеголял своими университетами, умные слова перли из него, словно дерьмо из поносной свиньи. Созрел, милый. Не терпится свалить начальника, да? Не удержался, прибежал, чтобы потом сказать – предупреждал, наверное, и рапорт готов, мол, небрежение господина Гагарина привело к такому повороту событий, при котором ущерб международной репутации России… Гагарин запутался во фразе, досадливо поморщился. Ротмистр понял по-своему:

– Еще не поздно отменить церемонию. Внезапная болезнь… или несчастный случай… Выбор широк.

– Послушайте, я ведь вас просил – беспокоить меня только в самом крайнем случае. Я ведь сюда не развлекаться пришел. Своим появлением вы нарушаете протокол. Извольте заниматься делом. – Он заметил удовлетворение в глазах Лаврецкого. Точно побежит донос писать. А то, что мне же его и читать, не знает. Ведь мог бы сообразить…

– Я считал своим долгом доложить открывшиеся обстоятельства…

Ротмистр встал, поклонился и с достоинством удалился. Придется нового заместителя подыскивать раньше срока. Кирка, тачка – вот что ждет тебя, любезный Гедиминович. Посмотрим, поможет ли в руднике твое гедиминство.

Гагарин знал, что ничего ротмистру сделать не сможет – пока. У князя обширные связи, а портить отношение с аристократией теперь не поощрялось. Правда, времена меняются. И сегодня Камчатка для Лаврецкого стала ближе, немного, но ближе.

– Что-нибудь важное? – Только наивный Львов мог задать такой вопрос главе тайного приказа.

– Нет, князь. Рутина, пустяки.

– Господин Абрахамсон, председатель Международного олимпийского комитета, хочет переговорить с вами, вот я и испугался, вдруг неотложные дела вынудят вас срочно уйти.

– Уйти мне придется, к сожалению, но время пока есть. Давайте вашего Абрахамсона. – Гагарин приветливо улыбнулся князю, пусть видят – никаких важных дел у него действительно нет, все внимание Тайного приказа отдано попечительствуемой физической культуре.

Председатель Олимпийского комитета говорил по-русски плохо, после вступительной фразы извинился и залопотал по-своему, Львов переводил. Богатырские игры произвели на него незабываемое впечатление, и он считает, что Олимпиада тридцать шестого года обязательно должна состояться в России, в Петрограде, он приложит все усилия и прочее и прочее… Оставалось соглашаться и надеяться, что спортивный лорд не видит, как ему все это безразлично. Олимпиада, игры, все, что казалось важным еще три месяца назад, теперь просто вызывало недоумение. Господи, какая ерунда. Гагарин горячо поблагодарил за высокую оценку его усилий и заверил, что в ближайшее время будет построен гребной канал, превосходящий все, существующее доселе. Разошлись довольные друг другом.

16

Лернер переоделся в домашнее, костюм, заношенный до блеска, с заплатами на локтях и пузырями на коленях. Старый костюм, шился… Не так уж часто он шьет, можно и вспомнить. В Брюсселе? Нет, в Лондоне. Не к съезду, нет, просто при переезде пропал багаж. Пропал, сэр. Мы приносим извинения, такого раньше не случалось, компания готова возместить ущерб… Пришлось шить срочно и дешево, надо было в чем-то выступать, не в дорожном же. Самое забавное, что багаж вскоре сыскался, ах, недоразумение! Они с Надей долго гадали, чья это работа, охранки или партийных соратников. Мелочность и бессмысленность выдавали своих, возврат вещей – охранку. Сошлись, что и вправду вышло недоразумение.

Костюм оказался паршивым, как всякая дешевая вещь, и почти сразу был переведен в затрапез.

Ходики на стене стучали громко, представлялось, что это дятел долбит сук, на котором сидят нынешние мелкие тактики, кусошники, смердящие блудословы, но помогало мало – голова болела.

Скрипнула дверь. Надя пришла.

– Я припозднилась. Свалилась нежданная работа. – Она служила в управлении восточных железных дорог, по возрасту имела право на сокращенный день, могла и совсем не работать, но тянула воз вровень с молодыми. При увольнении – неизбежное поражение в категории. Да.

– Замечательно, – невпопад отозвался Лернер.

– Немецкая пунктуальность отошла в прошлое, как и исполнительность. Представляешь, до сих пор не утверждено гражданское расписание на зимний период. В последний момент вернули на переделку. Разгрузить шесть направлений, сдвинуть рейсы на дневные часы.

– Военные командуют?

– Они, но отдуваться нам. – Она показалась из прихожей. – У тебя все в порядке? Какой-то усталый. Давно дома?

– Усталый? – Он понял внезапно, что это правда. Не было сил подняться с дивана, даже раскрыть книгу, и именно поэтому он встал. – Я чайку разогрею.

– Я сама, сиди. – Надя прошла на кухню, но оставаться одному не хотелось.

Кухня была просторной и пустой. Питаться полагалось на службе, в столовых, в домовых кухнях; немощным доставляли еду на дом. Самостоятельная готовка практически исключалась, разве мелочь – чай, бутерброд сделать, и то – категориям не ниже Б, имеющим доступ к буфету. Остальным готовить было не из чего, да и не на чем, газ из труб исчез давно, керосин – стратегическое сырье, а электричества полагалось по три киловатт-часа на человека. В месяц.

Мелочные обывательские мыслишки-насекомые одолевали Лернера. Надо, надо отдохнуть.

– Ты голодна?

– Нет, какое. Дополнительно кормили, за сверхурочку. Опять полнею. – Она хлопнула себя по животу. По тому месту, где когда-то был живот.

– Тогда оставь. Я тоже не хочу.

– Что? – Сейчас она действительно встревожилась.

– Мутит. Тошно.

– Ты устал. Ты опять устал. – Она взяла его за руку, вывела из кухни. – Голова?

– Немного. Чуть-чуть.

– Посиди.

Зажурчала вода из крана. Через минуту Надя вернулась: сложенное мокрое полотенце ловко положила на лоб, под спину подоткнула думку.

– Сбегаю за Гольцем.

– Не стоит, – неискренне воспротивился он.

– Ты сиди. – Она шуршала пыльником. – Я мигом.

Почему нет? Врач жил рядом, в соседнем