Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

единодушное осуждение, выражаемое, впрочем, с придворной утонченностью. Они делают скорбные, многострадальные лица: не царское это дело, мол, кривляться перед публикой, уподобляться гистриону. Даже Papa, давно давший мне если не волю, то три её четверти, как-то спросил, глядя не в глаза, а на моё правое плечо: не слишком ли это… вольно? В этом слове — «вольно» — заключалась целая философия, целое мировоззрение, отрицающее всякое проявление личности вне предначертанного ей круга.

К ответу я, как первый пионер, был готов, ибо в дворцовых стенах спонтанные реплики тщательно отрепетированы. Я сказал, что, во-первых, для театра сочиняла сама матушка Екатерина Великая, чем неизменно гордилась, видя в том долг просвещенного монарха. Сие историческое напоминание обычно действует безотказно. Во-вторых, — и тут я возвысил голос, — я вовсе не кривляюсь, а являю подданным, и в особенности молодежи, образ человека храброго и отважного, какими были в стародавние времена князья и короли — благоверный князь Александр Невский, король Ричард Львиное Сердце и прочие прославленные монархи-воители, коих история окружает ореолом не меньшей славы, нежели иных правителей-законодателей. И, в-третьих, — тут я позволил себе тон, почти шутливый, — я не царь, а только цесаревич, добавлю — очень юный цесаревич, так что считайте кинематограф детской игрой, не более. Могу я, наконец, немного поиграть? Вы же, любезный Papa, — заключил я свой довод, — не считаете зазорным стрелять птичек и кошек в нашем парке?

Papa и в самом деле, несмотря на все свои недуги и частую апатию, продолжал с завидным постоянством истреблять мелкую живность в парках своих резиденций. Верные Питер и Поль вывозили его в коляске на дальние, пустынные аллеи, и там, среди вековых лип и кленов, разворачивалась странная, молчаливая охота. Стрелял он не из ружья, а из обычных наганов — впрочем, не совсем обычных. Их доводили до ума, до состояния идеального механизма, лучшие тульские мастера-оружейники, чье искусство, казалось, достигло здесь своего апогея. Использовались какие-то особые стволы, и патроны тоже были особые, и в сидящую на суку ворону Государь попадал с тридцати шагов шесть раз из семи, что было меткостью изумительной. Но он строго ограничивал себя, словно следуя некоему правилу. В коляске у него находились в держателях два нагана — под правую и под левую руку, но он расстреливал лишь один барабан за прогулку. И даже в этом малом проявлял систему: по четным дням стрелял с левой руки, по нечетным — с правой, дабы, как он говорил, «не разучиться».

Вороны — разорители гнёзд, и кошки тоже, оправдывал свою странную страсть Государь, от них страдают певчие птицы. Лучше пусть соловьи поют, а не вороны каркают.

В этой фразе, быть может, заключалась бессознательная политическая метафора, но я не смел ее развивать.

Лучше пусть наша молодежь смотрит фильму о русском герое, а не о героях заокеанских, ответил я, возвращая разговор к сути. — Зеро — он ведь наш, доморощенный.

Papa помолчал, глядя на свои руки, и кивнул. До совершеннолетия — играй, сказал он коротко. Будь Зеро.

А потом? — осмелился я спросить.

А потом посмотрим, — оптимистично, почти бодро ответил он, и в голосе его прозвучала та никого не обманывающая надежда, которой больные люди часто тешат себя и своих близких. — Посмотрим.

Сомневаюсь, однако, что Papa в глубине души надеется дожить до моего совершеннолетия. Болезнь берёт верх, медленно, но неуклонно. Но он старается. Старается из последних сил, как старался тот часовой, что когда-то, по легенде, замерз на посту, но не оставил его. И в этом его старании, в этой почти механической привычке к жизни и долгу, было что-то бесконечно трогательное и жалкое, отчего на сердце у меня становилось и горько, и тягостно. Он стрелял в ворон, а я снимался в фильме — каждый из нас по-своему готовился к неотвратимому будущему, пытаясь отогнать его призрак хоть на немного, хоть до следующей съемки, хоть до следующего выстрела.

Пока мсье Жорж, наш гример, чье искусство простиралось от маскировки юношеских прыщей до создания на лице сорокалетнего статиста благородных морщин семидесятилетнего старца, колдовал над моим лицом, снимая с него следы дневного маскарада, в углу походного шатра, на простом деревянном сундуке, сидел Борис. Он терпеливо дожидался обещанного сюрприза, того, о котором я намекнул ему утром, зная его интерес к техническим новинкам.

Ожидание его полностью оправдалось, сюрприз был из разряда тех, что способны зажечь в глазах человека, одержимого техникой, особый, фанатичный блеск.

— Смотри, — сказал я, протягивая ему лист бумаги с моим рисунком. — Идея такова: ехать на скорости, при которой центробежная сила будет больше силы тяготения. Точный расчет предоставляю тебе, ты с этим лучше справишься. И тогда, — добавил я, наслаждаясь его нарастающим изумлением, — на мотоциклетке можно будет выделывать такие штуки, что все ахнут!

Рисунок изображал «Шар Смерти» — аттракцион из середины наступающего века. То есть, поправлюсь, ему только предстояло стать аттракционом. Я видел изображения таких шаров в старых, пожелтевших от времени журналах, которые хранились у бабушки. Аттракцион вживую, разумеется, не видел — время их, похоже, безвозвратно прошло, канув в Лету вместе с прочими диковинками той, будущей от меня, эпохи. Но сейчас, здесь, в этом шатре, в этом веке, идея эта рождалась заново.

— Шар, собранный из прочных ячеистых фрагментов, — пояснил я, видя, как Борис водит пальцем по схематичным линиям, — внутри которого мотоциклисты гоняют и так, и этак, и по экватору, и по меридиану, вниз головой, вверх колесами. Понимаешь? Преодоление земного притяжения не в прыжке, а в непрерывном движении.

Борис, человек дела и точных наук, мгновенно оценил идею с практической точки зрения. — Мощности не хватит, — произнес он, щелкнув языком, как бы прикидывая в уме возможности знакомых ему моторов. — Ни у одного серийного мотоцикла. Но это сейчас, — тут же добавил он, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь, на который я и рассчитывал. — Через два-три года, с развитием техники…

— А если постараться, то и раньше, — подхватил я, подливая масла в разгорающийся костер его энтузиазма. — Кто мешает моторы усилить, форсировать? Кто мешает вообще делать мотоциклетные моторы не в шесть, а в двадцать лошадиных сил, или даже в тридцать? Думается, это лишь вопрос инженерной мысли и настойчивости.

Борис ушел, озадаченный — или, вернее сказать, погруженный в поиски решения увлекательной задачи, которую я перед ним поставил. Я наблюдал, как он уходит, уже что-то