Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

Но иллюзии — опасная вещь. Я-то знал, как хрупко это благополучие и как стремительно все может рухнуть в одночасье, подточенное изнутри или разбитое ударом извне.

— Не верить надобно, а знать, любезный Papa, — сказал я с нарочитой, почти комической важностью, пародируя тон придворных сановников. — Здесь требуется не вера, которая у каждого своя, а знание, которое должно быть едино для всех. Пусть авторитетная международная комиссия беспристрастно расследует случившееся.

— Комиссия? — переспросил Papa, и в его голосе послышались знакомые нотки сомнения. Он, как и большинство самодержцев, не слишком жаловал коллегиальные органы, предпочитая принимать решения единолично.

— Ну да, — кивнул я. — Российские и германские морские специалисты. Англичан тоже можно позвать — они же строили «Святогор». А вдруг это банальный инженерный просчет? Котел взорвался, или перегрузили судно, или ещё какая-нибудь техническая напасть.

— Ваше императорское высочество, позвольте почтительнейше напомнить, — мягко, но настойчиво вставил Сазонов, — что спасенные моряки со «Святогора», в один голос утверждают, что видели и след торпеды, и саму подводную лодку.

Я вздохнул. Да, свидетельства были. Но история — та самая, что я помнил, — учила, что и очевидцы могут ошибаться, а правда в делах государственных частенько бывает первой жертвой, приносимой на алтарь политической целесообразности. И комиссия, эта последняя надежда на объективность, могла стать тем буфером, что отсрочит страшное слово война, к которой, я чувствовал, Россия все ещё не была готова.

И никогда не будет.

— И это нужно проверить, — рассудительно, с легкой улыбкой ответил я, чувствуя, как на меня устремляются взоры сестер. — Комиссия и расспросит моряков, начиная от капитана, человека, несомненно, опытного и облеченного доверием Морского ведомства, и заканчивая, скажем, коком или юнгой. Каждый из них видел происшествие со своей колокольни, в буквальном и переносном смысле. И каждый расскажет о том, что он видел, когда и при каких обстоятельствах. В самых что ни на есть подробностях. Ведь, если вникнуть, — продолжил я, глядя на Сазонова, — это не сами спасенные моряки утверждают, что была торпеда. Это пишет газета. Между событием и нашим знанием о нём встаёт третья сторона — журналист, чья задача — не столько установить истину, сколько создать увлекательный рассказ.

Сергей Дмитриевич Сазонов, чье аристократическое лицо обычно сохраняло невозмутимое спокойствие, теперь изобразил легкое, но красноречивое изумление.

— Но позвольте, Ваше Императорское Высочество, это не просто какая-то газетка пишет, — произнес он, намеренно или случайно выделяя слово газетка с оттенком презрения ко всему, что не удостоено высочайшего доверия. — Это пишет лондонская «Таймс», пользующаяся отменной репутацией во всем цивилизованном мире!

— И что с того? — парировал я, чувствуя, как во мне просыпается не только цесаревич, но и тот, прежний, житель века, пресыщенного информацией, где авторитет «Таймс» уже не был столь незыблем. — Разве тираж или вековые традиции делают её сотрудников ясновидящими?

— Корреспондент «Таймс» был на борту «Святогора»! — воскликнул министр, и в его голосе зазвучали нотки почти торжествующие. — Он — очевидец!

— Очень хорошо, — кивнул я, словно преподаватель, одобряющий сообразительного, но заблуждающегося студента. — Опросят и очевидца. Мне уже интересно, — продолжал я, переплетая пальцы, — как смог человек, пусть даже корреспондент прославленной газеты «Таймс», разглядеть за час до рассвета, в предутренних сумерках Немецкого моря, и подводную лодку — объект по определению малозаметный, и след торпеды? И вообще, почему он не спал в столь ранний час? Не на вахте же он стоял? Бессонница мучила? А где он вообще находился в тот момент, этот корреспондент? В каюте? На палубе? И если на палубе, то на какой именно — правого или левого борта? И видно ли было с того места, где он пребывал, море вообще, и подводную лодку в частности? Видите, сколько сразу вопросов возникает, а ведь я не специалист ни в морском деле, ни в журналистике.

В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем старинных часов. Даже Ольга отложила вечное перо, прекратив конспектировать разговор.

— Вы… вы не доверяете корреспонденту лондонской «Таймс», Ваше Императорское Высочество? — с неподдельным, уже почти комичным изумлением воскликнул Сазонов, словно я усомнился не в словах репортера, а в догматах Священного Писания.

Я позволил себе рассмеяться — коротко и сухо.

— Я? Сергей Дмитриевич, вы отдаете себе отчет в том, что говорите? По-вашему, мы должны слепо верить на слово иностранной газете, пусть даже это лондонская «Таймс»? Верить, и, исходя исключительно из того, что в ней пишут, строить политику великой державы? Малейшая ошибка способна ввергнуть полмира в огонь войны! Откуда, интересно, взялась эта почти религиозная вера в непогрешимость британской прессы? Не есть ли это дань моде, некое интеллектуальное угодничество? Низкопоклонство перед Западом?

Взгляд Сазонова, словно исподволь, метнулся в сторону Papa — не оборвет ли Государь этого зарвавшегося мальчишку, позволяющего себе такие вольности в разговоре с министром? Но Papa не прерывал. Он сидел, откинувшись в кресле, и смотрел на Сергея Дмитриевича с легким, едва уловимым любопытством — что ответишь, милейший, на этот полудетский, но оттого не менее острый выпад?

— Работа с прессой, изучение её материалов, — это один из общепринятых способов получения оперативных сведений, — ответил, наконец, Сазонов, и голос его прозвучал суховато и казенно. — Это мировая практика, Ваше Императорское Высочество. Мы не можем её игнорировать в угоду… личным симпатиям или антипатиям.

— Именно — один из, — подхватил я. — А потому сведения, почерпнутые даже из самого авторитетного источника, следует перепроверять. Сличать с данными из других, независимых и не связанных между собой источников. Особенно если речь идет о событиях, могущих иметь самые необратимые и трагические последствия. Доверяй, но проверяй, — так сказал, если не ошибаюсь, один американский президент. Мудрый был человек, хоть и республиканец.

Сазонов сделал паузу, собрался с мыслями и, склонив голову, произнес с подчеркнутой почтительностью, которая, однако, не могла скрыть досады:

— Не могу не выразить восхищение вашими обширными познаниями, Ваше Императорское Высочество.

Но сказал это без всякого огонька, и поклон его вышел каким-то деревянным, механическим, мне почти почудился скрип его стареющих суставов — скрип официального неодобрения, заглушаемого этикетом.

Поскольку более желающих выступить не нашлось, Papa подвел черту, коротко и ясно, как он это умел: в Германию, где сейчас находились