Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

И тут вдруг Заруба… Выставил пальцы «козой» и говорит: понятно, почему Роги. Тоже мне, металлист. Он, видите ли, в армии слушал «Металлику». Подкова — на счастье, на что же рога? А Белка, уже никакая, как засмеётся да закричит: ты спроси, мол, у счетовода, по секрету он, может, расскажет, на чём роги крепятся.

На ощупь почти причалили, вскарабкались вверх, нашарили пятачок поположе. Баулы и сумки с провизией едва разгрузили и спать. Повалились, кто, где, не взирая на риск сорваться с обрывистой кручи. Пали Тая и Белочка, Кузенко, Агафон с Антонеллой. Даже Юя повергло, отправило в омут нокаута коварным ушу янтарного Ноа.

Паромыч, со мной и недрёманным Зарубой, оттаскали павших повыше, потому что вода стремительно прибывала. Ормо тем временем пребывал с преданной Варой в селе, по делам агитации. Перед тем, как уйти, через верную Вару сказал «Огороду»:

— Отдыхайте, а завтра весеннее равноденствие. Луна в Рыбах, а мы в Рогах. Быть по сему. Чаши исполнились поровну. А какая из них перевесит, посмотрим.

Странно: вроде намаялся вусмерть. Пешком, на плотах, на бровях, а как ступили на рогские веси, усталость и сон как рукой сняло. Наоборот, паводком переполняло меня, что вот хлопочу возле спящей Таисьи. Вроде защита моя ей очень нужна. И ещё эта круча над Днестром и над нами. Казалось, она вырастала всё выше во тьме рогской ночи.

Паромыч отправился удить рыбу, а мы с Норой — просто купаться, чуть поодаль, чтоб не спугнуть рыбакова улова. Мало того, что чуть шею не свернул, так ещё и вода оказалась дубак. Её и не видно, что-то впритык ледяное и скользкое. В речку лезть не решился. Вот ведь и Паромыч ловил только с берега, на донки и поплавочную удочку. А Норе — той хоть бы хны. Чёрный нюф в чёрной речке чёрной-чёрной ночью. Холод и плеск — вот что в остатке от такого купания.

Паромыч меня напугал. Наскочил из тьмы заполошно, говорит, срочно чтоб возвращался к нашим, стеречь лагерь, а они мол, с Зарубой — в село. Белку откуда-то там вызволять. Да мне пофиг, куда им приспичило. Эта Белочка — та ещё рок-н-ролльщица, Куролесова, но пугать зачем? Я чуть дуба от страха не дал, когда он, как чёртик из табакерки, выскочил…

Чернота — молчание цвета. Когда-то в Цыповском монастыре чернецы венчали Штефана Чел Маре с валашской царевной Марией Войкицей. Рогские пещеры напоминали их кельи и скальные храмы. Они остались там, позади, чернеть пустыми глазницами, с молчаливым вниманием вглядываться в желтый свет скромных сельских домов, в ряды освещенных окон Попенковского интерната, пушившихся жёлтым, как только что снёсшиеся курчаточки. Может, полные чёрным глазницы прозревали вниз по реке и наш левый берег, и око костра?

Странное дело, задолго до утра, на дне рогской ночи, дружно, один за другим, стали все вылупляться из сна, дополняя кружок вокруг пламени. Паромыч готовил уху из рыбёшки, которую успел натаскать на вечерней зорьке.

Сомы в казане отсутствовали. Кормчий ловлю на квок отложил, боясь потревожить сон сотоварищей. Наловленная верховодка была совсем мелочь, но её было много. Казан воспарял над огнём, над ним — ароматнейший пар. Расходясь во все стороны, он будил почище любого старшины и будильника.

Паромыч священнодействовал у ухи. Пламя костра выхватывало сосредоточенное лицо: кусок дубовой коры, изрытый морщинами-складками. Я-то знал, чего он дожидался: пробуждения Белочки. Только ей он сподобится передать поварёшку и последние наставления, чтобы тотчас же, в нетерпении, устремиться к снастям и на квок.

Хотя, если кто и очухается, то она-то в последнюю очередь. Все, кто упился, как добрые люди, вырубились. Пали спать. Но это же люди, а до Лиды сие отношения не имело. Ей, как всегда, винище ударило в голову и понесло по селу.

Ну, понятное дело, делай, что должно, но надо же видеть мало-мальски края. Припёрлась на звуки музыки в клуб, зацепилась там с местными, и давай по пьяной лавочке выписывать кренделя. Местные, как узрели такую незнакомку, ясное дело, буйны головы потеряли и давай облизываться под напором проснувшихся людоедских инстинктов. Вот же она, как на блюде: Венера, с грудью и задницей, с руками-ногами, да ещё и под банкой. А Лиде того лишь и надо. Бедные рогские парубки не ведали, с кем связались.

Из танцев понёсся бардак со стриптизом. Началось всё дешёвым вальяжным упрёком: «Неужели никто здесь не угостит даму хорошим домашним вином? Вин де касэ[28], мать вашу за ногу!?» Около двух десятков новоявленных рыцарей кинулись за искомым в окрестные погреба.

Коварная Белка затеяла конкурсную дегустацию. Каждый подносит на пробу бутыль с рубиновой влагой, по условиям организаторши — обязательно трёхлитровый. Она пригубливала, и если ей нравилось, губила ещё, а после, монаршим соизволением одаривала погубленного виноградаря улыбкой, или танцем, и даже беспутным лобзаньем в засос. Откуда ж им было знать, что чаровницей владела неутоляемая жажда? Есть бошки без башни, а есть бочки без дна.

Кончилось дракой. Хорошо, подоспели свои. Паромыч рогским парням ход мыслей малёха направил в нужное русло. По понятиям он, как доктор — по латыни. Не зря носил генеральский мундир, синей нитью наколотый прямо по коже. С восьмиконечными звёздами на ключицах, с куполами церквей (калькулятором не считал, но, по-моему, в соборе их было тринадцать) и с огромным крестом — от лопатки к лопатке, от шеи к крестцу, который, не снимая, всегда таскал на спине. Настоящий толмач: так растолчёт-растолкует в ступе разводов, что словопрения, наезды любого накала и градуса и прочие быкования обращались в прах, в костную мучицу, и иных толкований не требовалось.

Про Белку и парубков Корогварь рассказывал Варе и Ормо, когда возвращались. А я всё нечаянно слышал. Помчались с Зарубой на крики, вызволять дегустаторшу. С кручи едва в темноте не сорвались. Там и тропинки-то не было. И как там Белка прошла, спотыкаясь паросским мрамором ног о рогские известняки? Как не свернула роскошную шею? Чёрт ли провёл, или ангел сберёг?..

Прибежали в село, а там озлобленные виноградари вовсю, остервенело тузят друг дружку. Брызгают юшкой носы и разбитые губы, хлещут чернилами прободённые палками черепушки, а Венера Немилосердная, она же звезда рогского танцпола, стоит с бутылём в эпицентре побоища, вся в винище и чужой кровище, хохочет в беспамятстве, как полоумная.

Вообще её звали Лида, по фамилии — Белочинская. Кузя с нескрываемой неприязнью называл её иногда «Лида с чистой совестью». Хотя причём тут намек на партизанскую сагу