Ленька-активист - Виктор Коллингвуд

устраивают. Затем — налетают, убивают охрану, грабят. Берут самое ценное — муку американскую, консервы, сахар. И как сквозь землю проваливаются. Ни следов, ничего. А у меня людей — сам знаешь, и дел у нас по уши, не разгребёшься. Что делать — ума не приложу.

Я взял сводки, пробежал их глазами. Сухие, казенные строки, за которыми стояли кровь, смерть и украденный у голодающих хлеб. А главное — бандиты, не стесняясь, портят паровозы и вагоны, дефицитнейшие и нужнейшие стране.

— А что думают в ЧК, в уезде? — спросил я.

— Думают, что это остатки какой-то крупной банды. Гоняются за ними по полям, а толку — ноль. А я вот что думаю, Ленька, — Захарченко понизил голос и наклонился ко мне через стол. — Не в лесах их искать надо. Здесь они, рядом. Слишком уж точно они знают, когда и какой поезд пойдет, в каких вагонах самый ценный груз. У них на станции есть свои люди. Наводчики. А кто — черт его знает.

— Наводчики… — задумчиво повторил я. — Это мысль. И вот тут, товарищ Захарченко, может, мои «пионеры» снова и пригодятся!

— Тоже первым делом подумал об этом. Но согласитесь ли? Не испугаетесь? А главное — каким образом помочь сможете? Ты своих лучше знаешь, подскажи, — вперил он в меня свой взгляд.

— Не испугаемся. А каким образом… да тут просто все, — сказал я, и в голове у меня начал быстро складываться план. — Самое очевидное — наблюдение за разгрузкой составов. Давайте сделаем так: мои ребята, под видом беспризорников, будут присутствовать при каждой операции. Как будто хотят сами что-то урвать по мелочи, если что упадет. А на самом деле — наблюдать. Кто из грузчиков как себя ведет, кто с кем шепчется. Возможно, уже на этом этапе происходят хищения или наводка на нужные эшелоны. Еще кого-нибудь из старших, кто писать и читать умеет, можно учетчиком поставить, бумаги заполнять о приеме груза.

Захарченко слушал, и его нахмуренное лицо постепенно прояснялось.

— А что, это идея! Дети, они же неприметные. Хорошо, Леонид, договорились. Дам твоим ребятам официальное предписание. Пусть будут нашими наблюдателями.

— Но это еще не все, — продолжил я. — Это только половина дела. На станции мы, может, и выявим наводчика. А где искать самих бандитов и награбленное?

— Вот это и есть самый главный вопрос, — вздохнул Захарченко. — Твои мысли?

— Я думаю, искать их надо в деревне. В окрестных селах. Ведь где-то они должны ночевать, питаться, сбывать краденое. Они же не в воздухе висят. А в деревне сейчас каждый чужак на виду.

— Это верно. Да только как это проверить? Милиционера в каждое село не пошлешь, — Захарченко посмотрел на меня испытующе, словно проверяя — правильно ли я понял его задумку.

— А мы пошлем не милиционеров, — усмехнулся я. — Мы пошлем беспризорников.

Я изложил ему вторую часть своего плана. Захарченко долго молчал, обдумывая.

— Рискованно, Ленька, — сказал он наконец. — Очень рискованно. Если бандиты их раскусят — живыми не оставят. Я думал, ты чего еще подскажешь.

— Рискованно, — согласился я. — Но другого выхода я не вижу. А ребята у меня — тертые калачи. Не пропадут.

На следующий день операция началась. Костик Грушевой, как самый бойкий, возглавил «учетную группу» на станции. А для «деревенской разведки» я выбрал Митьку и Ваську. Мы нашли для них самые рваные штаны и рубахи, измазали сажей лица. Они снова стали похожи на тех затравленных волчат, какими были год назад.

Их «агентурная работа» была настоящим искусством выживания и наблюдения. Днем они плелись от села к селу, заходя в каждый двор с одной и той же заученной, жалобной песней: «Дядечка, тетечка, подайте Христа ради кусочек хлебушка сиротинушке голодному…» Их гнали, на них спускали собак, но иногда какая-нибудь сердобольная баба выносила им огрызок черствого хлеба или вареную картофелину.

Ребята оказались наблюдательными и сметливыми. Их глаза, привыкшие к жизни на улице, подмечали все. Есть ли у хозяйки на руках свежие мозоли от работы в поле, или они белые и холеные? Пахнет ли из хаты сытным борщом или только кислой капустой? Новая ли на мужике рубаха или латаная-перелатаная?

Самым главным источником информации были, конечно, деревенские пацаны. Митька и Васька были мастерами втираться к ним в доверие. Увидев ватагу мальчишек, гоняющих палкой тряпичный мяч, они не подходили сразу. Сначала садились поодаль, на завалинку, и просто смотрели. Потом, когда игра заканчивалась, Митька подходил к самому задиристому и предлагал сыграть в «чижика» или «в пристенок» на какой-нибудь трофейный патрон или блестящую пуговицу.

— А вы чьи будете? — спрашивали местные, с любопытством разглядывая пришлых.

— Да ничьи мы, — вздыхал Васька, мастерски изображая вселенскую скорбь. — Сироты. Из-под Полтавы идем, от голода бежим. Говорят, у вас тут посытнее.

И начинался разговор. За игрой в ножички, за ловлей пескарей в местной речке, они выуживали из деревенских ребят все новости.

— А у вас тут чужие не появлялись? — как бы невзначай спрашивал Митька.

— Да были тут одни, — отвечал какой-нибудь местный паренек. — На хуторе у Петро Нечипорука останавливались. Дядьки такие, с ружьями. Страшные. Тот им самогон носил, а они ему — банки железные, с мясом. Батька мой пробовал, говорит, вкусно, не то, что наша солонина.

Васька, сидя рядом и выстругивая палочку, запоминал: «Хутор Петро Нечипорука. Село Диброва. Консервы».

Они ночевали, где придется — в стогах сена, в пустых сараях, под навесами. И даже ночью их работа не прекращалась. Они смотрели и слушали, как скрипят по ночной дороге несмазанные колеса телеги, когда все честные люди уже спят. Наблюдали, как в чьей-то хате на отшибе до утра идет пьяная гульба, хотя в селе нет ни капли самогона. Подсматривали, как кто-то поздно ночью закапывает что-то тяжелое в саду.

Каждая деталь, каждый слух, каждое подозрение складывались в общую мозаику.

В одном из сел, под названием Кринички, они, как обычно, прибились к ватаге местных мальчишек. Играли в «бабки», купались в заросшем ряской пруду, воровали в старом барском саду зеленые, кислые яблоки. И, как это часто бывает у мальчишек, дело дошло до ссоры. Не поделили то ли самый красивый голыш, найденный на берегу, то ли право первому лезть на самую высокую вербу.

Слово за слово, и вот уже Митька, хоть и