Фантастика 2025-58 - Евгения Букреева

свои мысли, — как раздался телефонный звонок. Звонкая трель разрезала сонный полумрак квартиры, и Соня встрепенулась, ожила, хотела вскочить, кинуться в кабинет, откуда, не переставая, трезвонил телефон, но он опередил её.

— Я сейчас! Сидите тут!

И он пулей выбежал из гостиной.

До него не сразу дошло, о чём говорят на том конце провода. Всё ещё перебирая мысли о сегодняшнем дне, терзаясь чувством вины перед женой, думая о сыне, он не сразу понял, что незнакомый человек, представившийся капитаном Лазаревым, о сыне ему и говорит. Об его сыне.

— Погодите, капитан… как вы сказали вас зовут? Капитан Лазарев? — Олег вцепился в трубку и с силой прижал — почти вдавил её в ухо. — Стёпа? Почему у вас? Что он у вас делает?

Голос капитана Лазарева, немолодой, чуть хрипловатый больно бил по вискам. Информация, которую пытался донести до него капитан, никак не желала укладываться в голове.

— …а я обязан доложить вам, как отцу… вы ведь отец?

— Отец, — машинально отозвался Мельников.

— Значит, доложить, что ваш сын задержан. До выяснения обстоятельств.

— А когда вы его отпустите? — вопрос прозвучал, наверно, глупо, но Олег ничего не мог с собой поделать.

— Я же сказал — до выяснения обстоятельств, — сердито проскрипел Лазарев. — До свиданья.

— До свиданья.

Мельников стоял, всё ещё держа в руках трубку и слушая короткие гудки.

— Олег.

Он вздрогнул и обернулся. Соня стояла в дверях. Одна.

— А где Вера?

— Вера пошла домой. Уже поздно. Олег, кто звонил?

На лице жены отразилось такое мучение, а он… он не знал, как сказать ей то, что только что услышал.

Тринадцать лет назад они вошли в его жизнь: маленькая женщина и маленький мальчик. Вошли и остались. Проведя черту, которая делит жизнь на «до» и «после». Наверно, у каждого человека есть такая черта. У Мельникова она точно была.

Там, в далеком «до» у него были люди, пациенты, которых он спасал, сначала просто от болезни и смерти, а потом от болезни, смерти и от рук Савельева. Вереница бесконечных дней, тайных операций, поддельных документов, изматывающей и почти нечеловеческой усталости. Дней, в которых не хватало часов, где было много работы и мало сна. Где он вёл свой счёт — счёт спасённых людей.

А потом появилась Соня и Стёпка, и… нет, работа, усталость, люди, которые смотрели на него, как на последнюю надежду, всё это никуда не исчезло. Всё это осталось. И в сутках, как и раньше, не хватало часов, но жизнь, его личная жизнь, жизнь хирурга Олега Станиславовича Мельникова вдруг наполнилась смыслом. Тем самым смыслом, который может возникнуть, только когда ты любишь по-настоящему.

Они вошли в его жизнь вдвоём. И Стёпа для Олега стал продолжением Сони. Он полюбил его так же, как и её. Не отделяя их друг от друга. Стёпа был такой же частью Сони, как её рука или нога. Не мог же он любить её правую ногу, но не любить левую? Смешно.

Отсутствие своих детей Олега не смущало. Лет семь назад он попытался поговорить с Соней, но она как-то ушла от разговора, и Олег не стал настаивать. Да он и не хотел больше. У него уже был Стёпка. И вряд ли родной ребёнок стал бы ему дороже.

— Кто это был, Олег?

— Звонил следователь. Капитан Лазарев, — произнёс Мельников чужим голосом. — Он сказал, что Стёпа и его приятель задержаны по подозрению в убийстве.

Она начала падать, но он успел. Бросился, подхватил её, усадил на стоявший тут же в кабинете маленький диванчик, на котором часто в детстве засыпал Стёпка, заигравшись допоздна у него в кабинете. Она безвольно уронила руки, а он, встав перед ней на колени, уткнулся лицом в её горячие ладони.

— Сонечка, милая, Сонечка, — повторял он, как заведённый, подняв лицо и ища глазами её взгляд. — Я всё решу, вот увидишь. Я поговорю со следователем. Его выпустят. Стёпу выпустят. Ставицкий… Ставицкий предложил мне место в его новом правительстве. Он заинтересован во мне. Я соглашусь, Соня. Я попрошу у него помощи. Ты слышишь?

Соня кивнула. На него она так и не посмотрела.

Глава 13. Анна

— Ну, как вы?

Анна присела на стул рядом с диваном, посмотрела на Руфимова, отметила румянец на его худых, смуглых щеках — когда три часа назад они только вошли в эту комнату, лицо Марата Каримовича было землисто-серым, а сейчас уже похож на человека, даже улыбаться пытается. Губы Руфимова и правда пытались сложится в подобие улыбки, на худом, подвижном лице проступала знакомая Анне мальчишечья бравада. Он приоткрыл рот, блеснул белыми, крепкими зубами.

— Всё отлично, доктор. Пашка же мне самого лучшего врача в Башне привёл.

— Так уж и лучшего, — она усмехнулась. Повернулась к копошившейся за спиной Катюше. — Катя, температуру мерила Марату Каримовичу?

— Да, Анна Константиновна. Конечно, — тут же подскочила Катя. — Всё в норме.

Она и сама уже видела, что в норме. У Руфимова было два пулевых ранения — в ногу и в предплечье, в обоих случаях, слава Богу, ничего важного не задето, хотя пули извлечь всё же стоило, но в целом Анна понимала, что опасности для жизни начальника станции нет. Гораздо больше её тревожил другой человек (помимо Руфимова было ещё семеро раненых), Гаврилов, немолодой рабочий, один из тех, кто был отправлен Величко из ремонтного цеха по договорённости с Маратом Каримовичем. Состояние Гаврилова ухудшалось прямо на глазах, и если Борису не удастся договорится с военными, и они не госпитализируют раненых, то шансов у Гаврилова — Анна понимала это — было совсем немного.

— А я ведь вас помню, доктор, — Руфимов выдернул её из тяжёлых мыслей. — На свадьбе у Пашки. И сейчас сразу узнал. Вы совсем не изменились.

— Я тоже вас помню, — улыбнулась она.

Руфимов, сам того не замечая, коснулся больного, нехорошего, что до сих пор отдавало ревностью и обидой, но почему-то именно сейчас это дремавшее в глубине души зло, которое отравляло её, всё время отравляло на протяжении нескольких лет, не проснулось, даже не шевельнулось, не вскинуло змеиную чуткую голову. Возможно, дело было в этом простом и бесхитростном человеке, который сразу располагал к себе, и от которого Анна, сама не зная почему, не ждала никакого подвоха, а, может, в чём-то другом. И ещё — она действительно его помнила, хотя и видела всего лишь раз, всё там же, на свадьбе Павла и Лизы, высокого, гибкого как лоза, отжигающего на танцполе под одобрительные выкрики Пашкиных коллег и товарищей.