Книга Страшного суда - Конни Уиллис

Нет, такого не может быть. Наверное, ей все приснилось. Приснилось, что ее жгут на костре. Что ей отстригли волосы. Что здесь говорят на непонятном языке.

Ближайший колокол смолк, а остальные еще немного позвонили, словно пользуясь возможностью быть услышанными, и это Киврин тоже показалось знакомым. Сколько же она здесь пролежала? В лесу был вечер, сейчас утро. Получается, одну ночь, тогда откуда столько людей, которые время от времени над ней склонялись? Она вспомнила женщину с чашкой, потом священника, и с ним еще был разбойник — она их ясно видела, не в тусклом свете дрожащей свечи. А в промежутках темнота, чадящие плошки с жиром и колокольный звон, то умолкающий, то начинающийся снова.

Ее бросило в холодный пот. Сколько она здесь? Что, если несколько недель, и давно пропустила стыковку? Нет, исключено. Человек не может неделями валяться в бреду, даже при тифе, а у нее точно не тиф. Ей ведь сделали все прививки.

В комнате было холодно, будто огонь погас за ночь. Она попыталась нашарить одеяло, и протянувшаяся из темноты рука заботливо укрыла ее плечи чем-то мягким.

— Спасибо! — сказала Киврин и заснула.

Снова проснувшись от холода, она подумала, что проспала всего пару минут, хотя в комнате уже брезжил неяркий свет. Он сочился через узкое окно, проделанное в каменной стене. Ставни были открыты — вот откуда проникал холод.

На каменной приступке под окном стояла женщина и, приподнявшись на цыпочки, растягивала над проемом кусок полотна. Одета она была в черный балахон и белый апостольник с чепцом-куафом. Киврин сперва подумала, что очутилась в женском монастыре, но тут же опомнилась — в Средние века замужние женщины всегда прятали волосы под головной убор. Только девицы могли ходить с непокрытой головой.

Хотя эта на вид тоже слишком молода и для замужества, и для монастыря. Киврин вспомнила, что видела в комнате сквозь жар и бред какую-то женщину, но та была гораздо старше, судя по морщинистым, грубым рукам и скрипучему голосу, — впрочем, возможно, это Киврин тоже померещилось в бреду.

Женщина повернулась к свету. Белый чепец оказался желтоватым, а балахон — не балахоном, а киртлом под темнозеленым сюрко[15]. Все это было плохо прокрашено и скроено будто из мешковины, такого грубого плетения, что Киврин различала его даже в тусклом предутреннем свете. Наверное, служанка. Хотя служанки не носят льняных апостольников и связок ключей на поясе. Тогда кто-то рангом повыше, например, ключница.

Дом ведь явно непростой. Вряд ли замок, судя по тому, что стена, у которой стоит кровать, не каменная, а деревянная, из грубо отесанного дерева, но вполне возможно, господский дом, владение непосредственного вассала короля — мелкого барона, а может, кого и покрупнее. Вот, например, кровать, на которой она лежит — настоящая, с рамой на ножках, с пологом, с жесткими льняными простынями, не просто соломенный тюфяк. И покрывало меховое. На каменной лежанке под окном — вышитые подушки.

Женщина зацепила полотнище за небольшие каменные выступы по обоим углам узкого окна, сошла с приступки и наклонилась за чем-то. Киврин не видела, за чем именно, полог мешал. Его тяжелые, будто ковры, занавеси были отдернуты и подвязаны веревкой.

Женщина выпрямилась с деревянной плошкой в одной руке и, подхватив другой рукой край длинной юбки, снова залезла на приступку и принялась мазать ткань чем-то густым. Масло, подумала Киврин. Нет, воск! Вощеный лен вместо стекол. Хотя в XIV веке в господских домах окна уже должны быть стеклянные. Знать при переездах возила стекла с собой, вместе с вещами и мебелью.

«Надо записать на диктофон, что в некоторых знатных домах стекол не водилось». Киврин сложила руки домиком, но держать их на весу оказалось слишком тяжело, и она уронила их на покрывало.

Женщина оглянулась в ее сторону, затем снова принялась вощить лен длинными неровными мазками. «Наверное, я выздоравливаю, — подумала Киврин. — Пока я болела, она не отходила от моей постели. Интересно, сколько все-таки времени прошло? Надо будет выяснить. А потом найти переброску».

Вряд ли она очень далеко. Если это та самая деревня, куда она собиралась дойти, переброска самое большее в миле отсюда. Киврин попыталась припомнить, сколько ее сюда везли. Кажется, долго. Разбойник посадил ее на белого коня с бубенцами в узде. Только он был не разбойник, а добродушный рыжеволосый юноша.

Надо спросить, как называется деревня. Если повезет, это Скендгейт. Но даже если нет, все равно по названию станет ясно, в какой стороне переброска. А потом, когда она окрепнет и встанет на ноги, местные наверняка смогут показать, где ее подобрали.

«Как называется деревня, в которую меня привезли?» Вчера она все время путалась в словах, но это, конечно, из-за жара. А теперь все в порядке. Они с мистером Латимером не один месяц оттачивали произношение. Местные наверняка поймут. «В каких краях я очутилась?» или «Что за приют достался мне?» А если будут какие-то диалектические вариации, переводчик автоматически поправит.

— Как называется сия обитель? — спросила Киврин вслух.

Женщина, вздрогнув, обернулась. Сойдя с приступки, она пошла к кровати, не выпуская из одной руки плошку, а из другой кисть. Только это оказалась не кисть — теперь Киврин разглядела получше, — а очень мелкая квадратная деревянная ложка.

— Gottebae plaise tthar tleve, — сказала женщина, прижимая плошку с лопаткой к груди. — Beth naught agast.

Переводчик должен был автоматически перевести сказанное. Может быть, произношение у Киврин настолько непривычное, что женщина, приняв ее слова за иностранную речь, пытается ответить на ломаном французском или немецком?

— Как называется сия обитель? — размеренно произнесла Киврин, делая паузы между словами, чтобы переводчик успел включиться.

— Wick londebay уае comen lawdayke awtreen godelae deynorm andoar sic straunguwlondes. Spekefaw eek waenoot awfthy taloorbrede.

— Lawyes sharess loostee? — раздался голос.

Ключница оглянулась на невидимую для Киврин дверь, и в комнату вошла еще одна женщина, гораздо старше, с морщинистым лицом и теми самыми грубыми старческими руками из бредовых воспоминаний Киврин. На шее у нее висела серебряная цепочка, а в руках она несла кожаный ларчик, наподобие того, что Киврин оставила в качестве метки, только поменьше и окованный железом, а не медью. Ларчик старуха опустила на подоконную лежанку.

—Auf specheryit darmayt?

Голос Киврин тоже узнала, скрипучий и недовольный. Его владелица обращалась к молодой женщине, сидевшей у постели Киврин, как к служанке. Может, она и есть служанка, а эта старуха — хозяйка дома, хотя чепец у нее ненамного белее и платье не сказать чтобы более тонкого материала. Тем не менее никаких ключей на поясе у нее не наблюдалось, и Киврин только теперь вспомнила, что связку должна носить вовсе не ключница, а как раз хозяйка дома.