Воин-Врач - Олег Дмитриев

— И вы здравы будьте, гостюшки, — донеслось от стола. Голос у волхва из образа тоже не выпадал. Так, пожалуй, плещут волны Ладоги или северных фьордов, так шумит ветер в острых вершинах елей. «И разящий меч ножны с похожим звуком покидает» — добавил князь.

— Много про тебя Домна сказывала, князь. Удивил ты её и озадачил не раз. А с ней, разумницей, и меня. Садитесь по лавкам, поговорим ладком. Есть, об чём поговорить-то, — и последняя фраза звучала очень многообещающе.

Дед, который в моё время мог одинаково быть и отставным комитетчиком, и матёрым старым сидельцем, что провёл за колючкой больше времени, чем на воле, повёл рукой, приглашая к столу. На правой щеке его чуть дрогнул шрам, и сразу же вслед за этим Гарасим уселся с левого от нас торца, вполоборота к нам, будто привычно закрывая тот сектор, что не был виден больным глазом. Мы перешагнули лавку и уселись напротив волхва, я прямо через стол, а Гнат чуть поближе к дремучему богатырю. Стоило только устроиться, как из-за спины старика, из невидимой мне двери, вышли два крепких мужика с подносами, горшками и кувшинами. Судя по чёрным бровям, форме глаз и ещё каким-то едва уловимым нюансам мимики и осанки — старшие братья нашей зав.столовой.

Ели в тишине, по старой традиции: голод путнику с дороги сперва утоли, напиться дай, а потом уж разговоры разговаривай. Ни я, ни Гнат от жажды и голодухи не страдали, конечно. Рыси, кажется, и вовсе кусок в глотку не лез, даже аппетитный, румяный, пахший травами, брусникой и чесноком. Хотя было очень вкусно.

В жбанах, что принесли вторым заходом братья, обнаружилось пиво. Я под старость почти перестал его пить, потому что единственным преимуществом так ценимого в молодости напитка оставалось то, что морда наутро опухала-отекала, брить удобно. А вот беготня по удобствам и ватная на следующий день голова не нравились совершенно. В молодые годы, когда жизнь летела вольной птицей, не мучимая радикулитами, давлениями и прочей пакостью, любовь к напитку была крепче. Да и сам он в те годы был значительно вкуснее и приятнее. Больше всего нравилось мне «Рижское», бархатное.

То, что оказалось в принесённых жбанах, оказалось лучше всех сортов, что я пробовал, что дома, что за кордоном. Даже в Польше и Чехословакии, куда пару раз попадал на симпозиумы и конференции. Возможно, причиной была экология, не загаженная отсутствовавшими пока промышленностью и транспортом. А, может, просто молодое, крепкое и здоровое тело. Но как бы там ни было, напиток был великолепен.

— Ну, как тебе, князь? — осведомился Буривой, утерев широкой ладонью с узловатыми пальцами пену с усов.

— Выше всяких похвал, хозяин добрый, — абсолютно честно ответил Всеслав. — Надо будет у Домны вызнать, как можно так ловко да вкусно кабанчика приготовить. И пиво твоё самому Перуну подать не стыдно.

— А почто хочешь узнать, как готовить? Никак, решил со двора отправить внучку? — бровь над зрячим глазом изогнулась.

— Внучка твоя всем хороша, Буривой. Справная, толковая, да с пониманием, золото, а не баба. Да боюсь, не покинет Киев она. А мы с ближниками привыкнем к кухне её, дома тосковать станем. Только за этим, — развёл руками князь.

— Дома? Чем же тебя на третий день Киев-град так немил стал, что ты на Полоцк смотришь? Неужто зря княгиня-матушка с Рогволдом-малышом такой путь проделали?

Рысь замер, не донеся кружку до рта. О том, что жена с сыном ехали ко мне, знали считанные единицы. И среди них не было даже деда Яра. И уж тем более этого старого лесовика с лицом чекиста или уголовника.

— Народу много, шумно, суета одна, — отхлебнув и кинув на Гната взгляд, «разморозивший» его кружку, что застряла на полпути, ответил я.

— А как же престол великокняжеский? — недоверчиво, но с нарастающим интересом спросил старик.

— Ну, престол — не гора и не дуб могучий. Его и перенести можно. Стольный град будет там, где великий князь, как и встарь водилось, а не наоборот, по-нынешнему, — Гнат кивнул, соглашаясь и узнавая слова, что я говорил ему по дороге. Предстоявшую беседу мы кратко, тезисно пробежали по пути, чтобы Рысь и сам знал, и князю подсказал, в каких местах можно было беспокоиться. Нового ничего не открыл, правда, Всеславу. А вот для себя — многое.

— Эва как маханул! По-старому… — сделал вид, что задумался, волхв. Но глаз его, скользнувший на Гната и вернувшийся обратно, был цепким. — А казны-то хватит, столько городов великих ставить?

— А чего их ставить-то? Стоят уж. Те, что на нашу землю с заката да с полуночи смотрят, испокон зовут её Страной городов. Это у них там земли — с комариный чих, а у нас простор, воля, — спокойно и уверенно отвечал князь.

— Как сказал-то? С комариный чих? Ладно сказано, запомню, — Буривой засмеялся хрипло, шелестяще. Гарасим хмыкнул гулко, согласно, расколов бороду широкой улыбкой.

— А то скажи не так? — деланно удивился Всеслав, закрепляя первый успех переговоров. Этих заставить улыбаться — уже подвиг. — Сидят там, друг у друга на башке, как крысы в кубле. Кто выше залез — тот и князь, а то и король. Понатыкали башен каменных, окна-в-окна, в какую ни плюнь — точно в герцога попадёшь. Да ладно бы промеж собой сварились, так нет! Всё к нам норовят влезть! Напрямую-то давно зареклись, юшкой умывшись, теперь вот свет истиной веры несут, что они, что византийцы. Светочи нашлись, мать-то их…

В глазу волхва разгорался интерес, будто освещая тёмное, как из старого дуба вырубленное лицо. Гарасим отложил здоровенный мосёл, что звучно обгладывал до этого времени.

— Не любишь их, закатных да греков? — спросил Буривой, даже подавшись ближе к столу.

— А они не девки красные, с чего мне их любить? Я на своей земле родился и вырос, её люблю. Люд, что в ладу и мире живёт, да другим не мешает, люблю. Волю, простор и свободу наши, исконные, — Всеслав не говорил — вещал. Лицо волхва светлело с каждым словом, и будто бы даже часть морщин разгладилась. — Да в том беда, что власть головы дурные за́стит да дурманит, как зелья их вонючие. Кто слаб