СФСР - Алексей Небоходов

а от бессильной, тихой злости. Он не мог закрыть глаза не потому, что хотел смотреть, а потому что это стало единственным способом сохранить себя. Взгляд оставался последним доступным актом сопротивления – возможностью признать происходящее реальностью, несмотря на её невыносимость.

Пейзаж менялся, но суть оставалась прежней. Привязанные тела стали частью инфраструктуры, их не прятали и не маскировали. То, что ещё недавно считалось преступлением, теперь превратилось в официальную норму, выставленную напоказ, как элемент государственной политики. Это было не насилие, а знак, утверждённый системой, маркер новой эпохи.

Появились таблички – сначала редко, затем всё чаще. На одних были даты, на других – буквенно—цифровые коды, иногда слова: «Отказ», «Без регистрации», «Повторный приговор». Каждая табличка была ответом без вопроса, частью административного приговора, вынесенного без суда. Теперь даже унижение было стандартизировано и сведено к формальным пунктам.

Когда поезд миновал очередной перегон, Аркадий посмотрел вперёд. За поворотом показалась ещё одна фигура. Ветер колыхал её волосы. Доска под ногами была прикручена болтами к земле.

Он закрыл глаза, надеясь хотя бы на миг избавиться от увиденного. Но образы не исчезли, застряли внутри, под рёбрами, превратившись в незримых попутчиков, которых нельзя было высадить.

Поезд нёсся вперёд без усталости, будто всё происходящее не имело значения. Тонкий гул колёс стал почти фоновым, но в равномерном шуме рождались образы, от которых невозможно было уклониться.

Аркадий сидел неподвижно, закрыв глаза, пытаясь отгородиться от мелькающей реальности. Под веками, в темноте, всплыло лицо Ветрова – сухое, каменное. Его голос звучал спокойно, с той уверенностью, которая исключала сомнения: «Система уже победила».

Когда—то это воспринималось как усталая риторика старого человека, сдавшегося без боя. Теперь в этих словах звучала не поза, а диагноз. Ветров не преувеличивал – он знал, как выглядит конец. И Аркадий теперь видел это собственными глазами.

Тошнота накрыла Аркадия волной – не физической, а глубокой, словно внутри поднималось что—то прогорклое, не находящее выхода. Увиденное за окном – тела, доски с подписями, пустые взгляды прохожих – оставило тяжёлый осадок. Это ощущалось как химическое отравление, которое не остановить ни лекарством, ни разумом.

Он закрыл глаза, пытаясь раствориться в темноте, будто достаточно перестать видеть, чтобы не чувствовать. Но тьма не облегчила состояния – она лишь собрала в себе картины произошедшего, сделав их ещё отчётливее и безжалостнее. Лица, прибитые доски, болты и застывшие тела теперь были не снаружи, а внутри, вытеснить их оказалось невозможно.

Сцепив пальцы, Аркадий попытался сосредоточиться на дыхании, но даже его собственный ритм казался фальшивым – слишком живым для человека, который видел, как мир превращается в пособие по обесчеловечиванию.

Когда он снова открыл глаза, пространство перед ним не изменилось – стекло, серый свет, рельсы, убегающие вдаль. Изменилось восприятие: теперь он знал, что увиденное – лишь начало. За каждой новой опорой, поворотом, семафором ждало продолжение – ещё более чёткое, жестокое и безжалостное.

Ни маршрут, ни скорость, ни само движение больше не значили безопасность. Этот поезд вёз его не к точке назначения, а к череде новых откровений, каждое из которых будет горше предыдущего. Аркадий понял, что путь только начался, и всё позади – лишь прелюдия.

Поезд замедлил ход на подходе к станции. Звук колёс стал глуше, будто сам состав стеснялся нарушать городской покой. За окном мелькали бетонные арки, заросшие платформы, обветренные ангары. Всё выглядело обычно и равнодушно – как вокзалы повсюду: слегка облупленные, с неработающими табло и людьми, не смотрящими друг другу в глаза.

Когда поезд остановился, тишина в купе уступила место гулу объявлений и людскому гомону. В дверь постучали вежливо и формально, как это делают проводники при долгих стоянках. Аркадий ответил кивком, не спеша вставать. Его тело всё ещё будто вросло в кресло, даже лёгкое покачивание остановившегося вагона не снимало напряжения от увиденного.

Наконец он поднялся механически, будто почувствовав, что в вагоне стало тесно. В коридоре коротко поприветствовал двух мужчин в штатском и, спустившись по металлической лестнице, оказался на перроне.

Воздух здесь был тяжёлым, насыщенным городскими запахами и старой пылью, тёплым, вязким, давно не менявшимся и хранившим след каждого прохожего. В нём ощущалась жизнь – не та, что зовёт к обновлению, а та, что застряла и замкнулась в круге.

Пассажиры неторопливо разбрелись. Кто—то закурил, кто—то потянулся. Женщина с бутылкой воды нерешительно стояла у ларька, мужчина с ребёнком на плечах направлялся к зданию вокзала, оглядываясь через плечо. Все двигались без спешки, по инерции.

Аркадий прошёл вдоль состава по потрескавшемуся перрону, где пыль собиралась плотными сгустками. Он остановился у старого фонаря, опёрся на перила, словно решил перевести дух. На самом деле ему требовалось хотя бы ненадолго вырваться из замкнутого ритма вагона, вспомнить, что такое воздух и движение.

Он не знал, сколько простоял так – минуту, пять или больше. Время растянулось, став тяжёлым и неопределённым, растворилось в гуле станции и внутреннем оцепенении. Вокзальный шум был монотонным: объявления с хриплым эхом, звук колёс сумок, разговоры, телефонные звонки.

Вдруг в эту звуковую массу ворвался другой тон. Резкий, прерывистый крик прорезал пространство станции, не вписываясь в её повседневный ритм. Он звучал почти театрально, карикатурно. Затем последовал грубый смех, наполненный хищным, возбуждённым одобрением, после него – голос с командной интонацией, нарочито жёсткий. Череда выкриков закончилась громкими аплодисментами, будто происходящее требовало именно такой поддержки.

Аркадий поднял голову. Площадь перед вокзалом была переполнена людьми, торговыми палатками и автобусами. В центре этой шумной, безликой толпы постепенно собирались зрители, образуя полукруг. Кто—то вытягивал руку с телефоном, кто—то стоял с рюкзаком, кто—то был в форме или халате. Их объединяла тревожная неподвижность, не оцепенение, а напряжённое внимание. Все взгляды были устремлены в одну точку, словно происходящее там требовало абсолютного участия и молчания.

Аркадий шагнул ближе медленно и неохотно, будто подчиняясь необходимости, а не любопытству. В груди стало тесно – не от страха, а от предчувствия. Тело раньше разума осознало, что это зрелище не могло быть безобидным. В ритме криков, смеха и аплодисментов звучало нечто режущее – одновременно чуждое и слишком знакомое.

Проходя мимо двух подростков на бордюре, он заметил, как один из них жевал жвачку, а второй снимал происходящее на телефон. Когда Аркадий прошёл, подростки переглянулись и хихикнули. Возникло ощущение, будто он вошёл в комнату, где ему не место – в зону, от которой общество давно отказалось, но теперь с готовностью приняло как часть повседневности.

Крики повторились и стали отчётливее. Женский голос звучал высоко, прерывисто, панически. За ним следовал резкий командный