Резюме сортировщика песчинок - Любовь Александровна Афоничева

В холле и коридорах уже почти никого нет. Праздник неудержимо скатывается к финалу. Погуляй я еще немного, и, может быть…

Не сейчас.

Я долго стою под обжигающим душем. Смотрю, как утекают в слив оранжевые, голубые и красные струи.

Потом бесцветные.

Да, «хрусь» им удался. И как мне теперь…

Нет, думать – позже. Сейчас надо предотвратить те последствия, которые я могу предотвратить. Простуду хотя бы… Потрошу сумку, которую утром всучили мне заботливые эски. Закидываю в себя лошадиную дозу витамина С, сверху добавляю мягкий седативчик.

И только после этого позволяю ржавым челюстям унижения перемолоть меня – и выплюнуть.

В этой части истории я прекращаю падать духом – потому что сколько можно-то? А еще стираю, обедаю, веду беседы и смотрю на кое-что опасное

Хотелось ли мне, чтобы наступило утро?

Нет, но кто меня спрашивал?

Хотелось мне, чтобы это утро тыкало в меня радостными розовато-желтыми лучами?

Тоже нет. Но кто меня спрашивал?

Хотелось мне встречать это ясное утро в ясной же памяти?

Опять же, нет. Но кто меня…

В общем, единственный, кто всегда готов меня о чем-нибудь спросить, – это я сам.

И я спрашиваю, вежливо и прямо: хочешь ли ты, друг Вольга, залезть с головой под одеяло, закусить фалангу указательного пальца и выть беззвучно, снова и снова прокручивая в голове яркое, жалкое и мучительное? Пока не затошнит. Нет… Вопреки тому, что тошнит.

Или чего-то другого хочешь?

Другого. Так же прямо и вежливо я отвечаю себе, что определенно хочу другого. И встаю с кровати. И одеваюсь во что-то из кучи в дальнем углу шкафа, куда заношенные вещи будто бы сами перебираются умирать. Потому что знают: до утилизатора я их еще долго не донесу. Может быть, вообще никогда.

Потом я нахожу крупночешуйчатый свитер с просвечивающими сквозь прорехи кусочками карты звездного неба, тащу его в раковину и начинаю отстирывать с локтя пятно. Пятно от какого-то овощного соуса, которым было обильно залито блюдо с пышным названием «То, что осень вплетает в волосы ветра». Пятно, посаженное в тот день, когда я впервые почувствовал, как предательски трескается такая красивая, но такая, л-л-лысый мантикор, оказывается, хрупкая иллюзия идиллии… в которой я весел, жесток и всегда прав.

Пятно отстирывается плохо. Мыло пахнет морем. Раньше я как-то не обращал внимания на этот солоноватый запах. Раньше я в это время пошел бы уже на завтрак и с любопытством искал следы Белого Дня на лицах соседей по Песочнице.

Впрочем, это занятие неблагодарное, очередной способ сортировки песчинок. Вчерашнее озорство забыто. Очень, очень старательно забыто. И череп, который так вдохновенно сплетала из слов ментор Таласса, и следы от шариков с краской, и все, что еще оставили после себя бунтари-на-один-день, за ночь убрали трудолюбивые мехозяйки. А если что-то не успели, то добровольцы им помогли.

И я, кстати, могу не беспокоиться о том, что где-то в верхних слоях Ноо уже дрейфуют двумерки или трехмерки с моей расписной тушкой. Их там нет. И не будет. В Ноо никогда не остается следов Большого Белого Дня.

И все же одно из основных свойств информации – это ее стремление распространяться. А значит… А что это значит? Ни одного очевидного намека я не услышу, поскольку неэтично. Бояться меня теперь перестанут, это да… Ну и лысый мантикор с ними. Мне это все равно уже неинтересно.

А что же тогда мне интересно?

Сейчас вот интересно свитер отстирать. И я это почти сделал.

Интересно в лицо Стрелку посмотреть. Вот тут я пока не сильно продвинулся.

Но интереснее всего найти для себя что-то вне этой охоты за Стрелком. Цель? Точку опоры? Новый способ радоваться?..

От пятна на локте остается лишь призрак, который упорно цепляется за свое призрачное существование. Я решаю, что такое упорство должно вознаграждаться, и прекращаю стирку. Осторожно отжимаю воду и раскладываю свитер сушиться на столе.

Вчера я не обратил внимания на одну вещь, а сейчас она вдруг отчетливо вспоминается. То, как Юна сказала, что я «вышагнул из образа, который так ценю». Я, значит, развожу тут сырость и драматургию, патетически ною о рухнувшем на голову мировоззрении… А можно взглянуть на происходящее вот так – вышагнул, мол, из образа.

Ну пускай не вышагнул, а за шкирку меня вытащили – Стрелок на пару с я-вторым. Да и вчерашние события тоже… зафиналили процесс, так сказать.

И пускай не образ это никакой на самом деле – я же вполне искренне считал окружающих слизняками.

Но, несмотря на это, можно сделать вид, что просто взял – и вышагнул. Из образа. Страшная зверюга… нет, страшное существо этот из-образ.

Зато нет ничего, что нельзя было бы поправить вытяжкой из слюны лилового изобраза.

Завтрак я решаю пропустить. Хотя от Симеона Ро пока не приходило вестей о том, когда мы начнем писать наномехов, изучить материалы, которые он прислал, все равно не помешает. А у меня там осталось еще кое-что неусвоенное.

Вот я и занимаюсь вдумчивым усваиванием, пока в моей стриженой головушке не начинают проскакивать искорки боли. Значит, пора сделать перерыв. Причем, судя по времени на одной из граней кубика – перерыв на обед.

Пойду покажу всей Кормушке свою прямую спину, завидный аппетит и рептильный взгляд. И пальцы без отпечатков зубов на костяшках.

Когда я прихожу, большинство столов, похожих на залакированные пласты тумана, еще пустуют.

Не торопясь оцениваю сегодняшнее меню. Сразу мысленно вычеркиваю все, что с грибами. Отец так часто приносил их с работы, что я на всю жизнь наелся этой резинистой мякоти с острым земляным запахом.

Из сильно поредевшего списка блюд выбираю то, что погорячее: чесночный суп в хлебе и маленький трехслойный пирог с куррогатом, картошкой и мягким сыром. Ввожу свой заказ в куб Кормушки и успеваю беззвучно выстучать кончиками пальцев по ладони две с половиной мелодии, прежде чем по ленте выдачи ко мне приплывает мой обед – две тарелки в маленьком горячем облачке запахов, от которых желудок урчит, как котенок. С этим аппетитным облаком в руках я отправляюсь к облюбованному столу у окна.

Суп в точности такой, как я надеялся. Моим вкусовым сосочкам он рассказывает сказку о добром пламени. О веселом, любящем танцульки, сладковатом, неутомимом, дружелюбном пламени. Но, как и все хорошее на свете, не бесконечном. «А теперь ты у меня тарелку жрать будешь», – обещаю я себе,