Полдень XXI век, 2009 № 8 - Андрей Нариманович Измайлов

Он вдавил клавишу так, что ноутбук жалобно пискнул. Экран погас.

— Усыновители, — процедил террорист, проходя вдоль стенда к стеклу. — Туристы. Сейчас я вам устрою... консультацию.

— Виктор, сын любит вас, — произнесла Светлана. — Все дети, даже те, кто расписывается в бланках отказов, помнят родителей. Природу не обмануть.

— Тогда почему они подписывают бланки? — опасно спокойным тоном спросил Виктор. — Почему поворачиваются спиной?

— Я могу объяснить.

Виктор со слабым интересом посмотрел на нее.

— Хотите меня переубедить? А что ж, попробуйте.

Я прикрыл глаза. Да, попробуй, Светлана. Говори ему то, что он хочет услышать.

Спаси нас.

— Давайте... зайдем с другого конца, — Светлана запнулась, но лишь на мгновение. — С чего все началось? Возьмите обычную девушку. Пять лет она работала, выгрызала себе кусочек уюта, квартиру, жизнь. Только устроилась, завела роман, и раз — узнает, что ждет ребенка. Молодой человек вмиг испаряется или уговаривает ее «подождать». Что она сделает? Окажется на улице без работы, с долгом за квартиру? Нет, пойдет и прервет беременность. Потому каждой матери и выплачиваются послеродовые компенсации, потому и идут жесткие кампании против наркоманок и алкоголичек. Та девушка родит здорового ребенка, получит сумму, которой ей хватит года на три-четыре, и потом уже решит, воспитывать его или сдать в интернат, где он голодным и босым не останется. Причем, заметьте, общество ее не осудит. Так кому стало хуже?

— Я понял, — вежливо произнес Виктор. — Должно быть, вы так и поступили. У вас все?

— Та девушка хотела выбирать, — настойчиво продолжала Светлана. — Вы не живете всю жизнь с нелюбимой женой: каждый вечер вы отправляетесь к женщине, чья улыбка вам приятна. Взрослого человека нельзя заставить жить с нежеланным ребенком: он искалечит его и себя. Бюджет захлебывается от нефтяных денег, алиментов платить не нужно. Но если вы хотите дышать полной грудью — дайте воздуха и сыну. Право на выбор имеет каждый.

— Вы понимаете, что такое ответственность за другое живое существо? — тихо-тихо спросил Виктор.

Светлана сглотнула. Я догадывался, что она собиралась ответить. «Должно быть, вы это очень хорошо представляете — здесь, с пистолетом в руке».

— Вы знаете, как легко заставить ребенка сделать то, чего хочется вам? — он повысил голос. — Вымыть руки, прийти домой засветло, сделать уроки? А может быть, открыть рот или приспустить штаны перед дядей? Или согласиться на такой невинный, такой безобидный укольчик? Или убедить мальчика, что ты один желаешь ему добра, а папа висит у него гирей на шее?

— Виктор, преступления совершаются не только над детьми...

— Над очень талантливыми детьми, — подчеркивая каждое слово, произнес Виктор. — Над гениальными детьми, любящими своих родителей.

Он кивнул вниз, на памятник Афанасию Никитину.

— Лешка когда-то меня таким видел. Первопроходцем, благородным героем, путешественником. Через площадь от памятника стоит церковь — в ней при Советах был шахматный клуб. Потом здание вернули церкви, детей, конечно, выгнали на улицу. А лет восемь назад открыли новый клуб, на Трехсвятской. Туда я Алексея и привел.

Алексей Авдеев, вспомнил я утренние новости. Самый молодой претендент на звание чемпиона мира по шахматам...

— Вам помогли китайцы, потому что Тао Ван — чемпион мира? — незнакомым надтреснутым голосом спросил я. — Они надеются устранить соперника через вас?

— И поэтому я не стал их выгораживать, — кивнул Виктор. — Тао Хо, троюродный брат чемпиона... как нехорошо.

— Так что произошло? — подала голос мать девочек. — Как же у вас сына увели?

«Увели». Все, Стокгольмский синдром. Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша...

Я тряхнул головой. Нет, все правильно, это я идиот. С преступником нужно говорить, его нужно убеждать, успокаивать, принимать его сторону. Мы справимся.

Только вот где заканчивается дипломатия и начинается перестройка психики?

Виктор долго не отвечал женщине. Прошло минуты три, прежде чем он открыл рот — и запищал зуммер.

— Вы связались с Алексеем?

— Мы работаем над этим, — голос седоватого человека звучал уверенно. — Виктор, мы пойдем на уступки, но нам нужно что-то и от вас.

— Конечно, — Виктор щелкнул переключателем, и большой экран погас. — Я дам вам еще час. Целых шестьдесят минут, в течение которых вы сможете подумать о своей карьере и о том, что с ней будет, когда крыша этого здания накроет весь квартал. Я не требую вертолета, чемодана с английскими фунтами и созыва внеочередной сессии ООН. Я просто хочу поговорить с сыном.

— Еще один такой щелчок, и с вами перестанут разговаривать, — заметила Светлана, когда Виктор отошел от ноутбука. — Если вы не начнете освобождать заложников, они пойдут на штурм.

— Они даже не эвакуировали всех людей из здания, — Виктор поморщился. — Не пойдут.

— Так расскажите про сына, пока есть время. Что с ним?

— Замолчите, — он вдруг поднял руки к голове, словно защищаясь от боли. — Замолчите!

— Виктор, я пытаюсь вам помочь...

На Светлану зашикали. Девушка опустила голову.

— До него вот-вот дойдет, что он сотворил, — тихо проговорила блондинка рядом со мной. — И тогда он распояшется.

Я посмотрел на нее. Ей было около сорока; может быть, даже больше. И ей было очень страшно.

— Вы-то что здесь делаете? — я перевел взгляд на ее туфли. — Играете в Золушку?

— Я больше подхожу на роль злой мачехи, — грустно улыбнулась она. — А говорят, снаряд дважды в одну воронку не падает...

— Никогда не слышал этой поговорки.

— У вас были молодые воспитатели. А я застала еще послевоенное поколение. У нас по вечерам читали повести про Олега Кошевого, про Зою Космодемьянскую...

— Нам читали другие книги. О светлом будущем, о покорителях космоса, об интернатской дружбе, — я вспомнил совсем о других вещах, и меня передернуло. — С тех пор я не люблю фантастику.

— «Впереди — ориентир, мерцающий огонек, — напевно сказала она. — Может, это наш дом, или звезда, или просто обман зрения, — мы идем дальше, потому что там, впереди, нас с тобой ждут». Так-таки и не любите?

—Те слова произнес отец, оставивший дочку в интернате. Он видел ее раз в год, всего лишь — пока не погиб.

— Но слова от этого не стали хуже.

— Слова мало что значат, если... —