Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

— Вымойте руки! С мылом! С щеткой!

Спасибо старому полковнику медслужбы, нашему инструктору по альпинизму, который на сборах вбивал нам в головы: «Орлы, в горах нет больниц. Есть только вы, спирт и кипяток. Все остальное — от лукавого». Эта простая, армейская мудрость сейчас спасла мне жизнь.

— Прокипятите инструменты! Четверть часа!

— Раны… промыть водой… с солью…

Кипяченая вода с солью. Не стерильный физраствор, конечно, зато лучше, чем вода из Невы. Хоть какая-то гиперосмотическая среда, неблагоприятная для заразы. Лучшее из того, что было доступно.

Я выжил благодаря силе молодого организма. И благодаря этим нескольким фразам, брошенным на пороге небытия. Я сам вытащил себя с того света, шантажируя, угрожая, умоляя этого самоуверенного лекаря сделать то, что противоречило всем его знаниям. Любой другой сценарий — и я бы уже несколько дней гнил в земле, умерев от банального сепсиса. Мне дьявольски повезло. Правда везение это заключалось лишь в том, что я успел отдать приказ перед тем, как отключиться.

Это осознание не принесло облегчения. Я выжил, оставшись один на один с миром, где от простой царапины умирали в агонии, а хирурги считали гной «добрым знаком». Моя уязвимость стала абсолютной. Тело — хрупкий сосуд, любая инфекция — смертный приговор. Полагаться на слепую удачу дальше было нельзя.

Когда в комнате послышались шаги, я уже был готов. Дверь тихо отворилась, и вошел доктор. Как я потом узнал — Беверлей. Уставший, но с выражением профессионального удовлетворения на лице. Он напоминал часовщика, который только что починил сложнейший механизм и пришел полюбоваться на его ровный ход. Увидев мои открытые глаза, он ободряюще улыбнулся.

— Ну-с, молодой человек, как мы себя чувствуем? Господь был милостив, вы прошли через самое страшное. Пульс ровный, дыхание чистое. Теперь главное — покой и хорошее питание. Я велел принести вам куриного бульона с гренками и немного доброго красного вина для укрепления крови.

Слушая его, я смотрел в сторону. Хорошее питание. Вино. Этот человек, блестящий хирург своего времени, с самыми добрыми намерениями сейчас собирался меня убить. Любая твердая пища, любой глоток вина — прямой путь к внутреннему кровотечению, если лезвие задело пищевод. Память подкинула картинку из прошлого: геолог из нашей партии, сорвавшийся со скалы. Мы тащили его на себе три дня, только губы водой смачивали. Выжил. А другой, с похожей раной, упросивший дать ему кусок хлеба, сгорел от перитонита за сутки. Первое правило выживания.

— Доктор, — голос прозвучал явно без почтительности. — Отмените ваш приказ.

Беверлей, уже протягивавший мне чашку, остановился. Улыбка на его лице медленно сползла.

— Простите?

— Никакого бульона. Никаких гренок. И Боже упаси — вина, — я говорил медленно. — Ближайшие три дня — только вода. Холодная, кипяченая. Мелкими глотками. Или лед. Полный голод.

На его лице отразилось полное недоумение, сменившееся раздражением. Он, очевидно, решил, что я все еще брежу.

— Молодой человек, вы ослабли! Вам нужны силы! Голод вас добьет! — он попытался говорить со мной, как с неразумным ребенком.

— Доктор, — перебил я. — Лезвие прошло глубоко. Мы не знаем, задет ли желудок. Любая пища сейчас — это риск, на который я не пойду.

Я перестраховывался. Судя по ощущениям, внутренние органы были целы. Однако мне нужен был понятный аргумент. И он сработал. Беверлей нахмурился, задумчиво потер подбородок. Риск «воспаления брюшины» был одним из тех ужасов, которые даже хирурги этого века осознавали в полной мере.

Он нехотя поставил чашку на столик. Первая линия обороны выстроена. Теперь — главный фронт.

— Далее, — продолжил я, не давая ему опомниться. — Перевязки. Ежедневно. Перед каждой — все, что будет касаться моих ран, — бинты, ваши руки, — все должно быть обработано.

— Я всегда мою руки, сударь! — возмутился он.

— Недостаточно. Руки — с мылом и щеткой. Бинты — кипятить не менее четверти часа и использовать, пока горячие и влажные. Раны промывать только кипяченой водой с солью, после чего протирать разведенной водкой. Никаких мазей. Никаких припарок.

Он смотрел на меня как на сумасшедшего. Это была ересь. Ритуал дикаря, а не предписания ученой медицины.

— Абсурд! — выдохнул он. — Влажные повязки вызовут гниение! Все знают, что рана должна дышать, подсыхать! Образование доброго гноя — вот верный признак исцеления!

«Грязь — ваш главный враг. Огонь и кипяток — ваши лучшие друзья», — снова всплыл в памяти голос старого полковника. Он смеялся над «целебным» подорожником и заставлял нас держать раны чистыми.

— Мы не дадим ране «запереть» под собой дурные соки, доктор, — ответил я, используя понятную ему терминологию. — Пусть остается чистой.

В его глазах боролись профессиональное возмущение и тень сомнения, посеянная вчерашним «чудом». Он, спасший меня, теперь стоял перед выбором: либо настоять на своем и, возможно, потерять пациента, либо подчиниться этому безумию. Да и судя по всему были у него ко мне вопросы, но надо дождаться выздоровления.

— И последнее, — добил я его. — Хинная корка наготове. При малейших признаках лихорадки — давать с водой каждые четыре часа. Боль станет невыносимой — лауданум. Десять капель. Я должен оставаться в ясном сознании. И проветривайте комнату. Постоянно.

Я замолчал. Это был план лечения, эдакий протокол выживания из XXI века, зачитанный вслух в начале XIX.

Беверлей долго молчал, расхаживая по комнате. Он смотрел то на меня, то на свои руки, то на склянку с дренажом. Он был в тупике. С одной стороны — весь его опыт. С другой — пациент, который, вопреки всем законам, не проявлял ни малейших признаков «горячки». Он не мог этого объяснить. И это необъяснимое завораживало его и пугало.

— Хорошо, — произнес он наконец, в голосе прозвучала усталость человека, идущего на авантюру. — Будь по-вашему. Я буду следовать вашим инструкциям. Но я буду вести подробный журнал. И если я замечу малейшее ухудшение, — он в упор посмотрел на меня, — я немедленно прекращу этот эксперимент. Договорились?

— Договорились.

Так начались наши странные отношения. Каждое утро он приходил, и палата превращалась в лабораторию. Он стал «моим ассистентом». С бесстрастностью исследователя он измерял мой пульс, температуру, осматривал раны, скрупулезно записывая в свой толстый журнал все: цвет отделяемого, степень отека, мои ощущения. Он ворчал, когда ему приходилось снова кипятить бинты, но делал это с маниакальной точностью. Его профессиональное любопытство победило. Он не понимал, почему это работает, однако видел, что это работает. Раны оставались чистыми. Температура не поднималась. Я медленно шел на поправку, опровергая все учебники его времени. Он был свидетелем чуда и отчаянно пытался найти ему научное объяснение, не понимая,