Дело о пражской соломинке - Василий Павлович Щепетнёв

перед камерой. Я — Ричард Львиное Сердце. Я — Гамлет. Я — дядя Ваня. Тут главное — счастливый билетик вытянуть, чтобы в фильме сняться. А ему и тянут не пришлось — сами пришли и сами дали.

А от пришедшего в руки счастья отказываться нельзя — покарает судьба, и покарает прежестоко.

Он посидел ещё с четверть часа, потом прошёлся вдоль бюветов, выпил стакан воды и вернулся в отель, собираясь этим же вечером оказаться в Праге.

Так оно и вышло.

Глава 2

— Нет, этот стол не годится. Я же сказал: эпохи Людовика Пятнадцатого, а это что?

— Это, конечно, не Людовик Пятнадцатый. Этот стол, с вашего позволения, из мастерской Марека Вобейды, что на улице Кржавы, — приданный в помощь ассистент студии «Баррандов», пан Кейш, выглядел совершенно спокойным. Хисталевский же кипел, словно забытый над костром чайник. Выкипит вода, а там и чайнику конец.

— И в чём сходство?

— Сходства никакого, вы правы, пан режиссёр. Но когда пан Чапек узнал, что Кемпелен заказывал стол для шахматного автомата, он тут же решил, что вам нужен именно такой стол.

— Такой?

— Да. Пан Вобейда клянется и божится, что этот стол — точная копия того, который его прапрадеду заказал Кемпелен.

— Ну да. Идентичный.

— Именно. Стол-то был самый обыкновенный, а Кемпелен к тому же заказал его без ящиков и перегородок, но дал указание укрепить парой брусьев. Один, можно сказать, каркас. Редкий заказ, потому и запомнился. Ну, и потом, когда узнали, что Кемпелен внутри стола смонтировал хитрую механику, стало ясно, почему заказ был таков — ящики и перегородки только бы мешали.

— Хитрую механику… — Хисталевский смотрел на пустое чрево стола. Уместиться внутри человек, пожалуй, и мог — особенно ребенок лет десяти. Даже и взрослый бы смог, если цирковой гимнаст из племени гуттаперчевых людей. Но играть в шахматы, да ещё хорошо играть, да при этом как-то управлять манекеном, чтобы тот двигал фигуры — поверить в это было трудно.

— Я её уже заказал, у часового мастера Плогоутека. Части огромного часового механизма, конечно, бутафорского. Лишь бы стол заполнить. Из картона. Так дешевле. Выкрасят краской под серебро, от настоящих не отличишь. Главное же — быстро, сегодня к вечеру и смонтируют.

— К вечеру — крайний срок, — Хисталевский обернулся к Арехину. Тот скромно стоял чуть позади режиссера, одетый в турецкий средневековый костюм, с приклеенными огромными усами, намазанный гримом для подобающей турку смуглости, с тюрбаном на голове. Арехин предпочел бы феску, но ему показали гравюру подлинного автомата, и пришлось смириться. Очки, опять же по настоянию Хисталевского, он заменил темными контактными линзами. Но хуже всего обстояло дело с губами — их немилосердно накрасили, будто не автомат он, а современный поэт Есенин.

— Но съёмку мы начнем прямо сейчас. Демонстрацию механизма снимем позже, потом смонтируем.

Арехин кивнул. Он знал, что фильма — не театр, её снимают кусочками: финал, середина, опять финал, сотни эпизодов, которые затем монтируют, и зритель видит целостное действие.

Он сел за стол на высокий табурет. Фигуры были расставлены заранее на бумажной доске, приклеенной к столу и имитирующей что-то вычурное и дорогое — палисандр, чёрное дерево, слоновую кость. Но сами фигуры были хороши — классические, стаутоновские.

Шаляпин, одетый во фрак, покрутил левую руку Арехина, имитируя завод механизма. Противник, Алексей Толстой, загримированный под Александра Третьего (решили, что пусть будет Третий), сделал первый ход. Партию заранее они не заучивали, договорились лишь, что это будет королевский гамбит. Да никто всю партию снимать и не собирался. Два хода в начале, ход в середине и финал.

Изображая нарочитую скованность, Арехин двигал фигуры медленно, раздумывая над ходом во время движения. Александр Третий отвечал быстро, не задумываясь: пленка дорогая, тратить её попусту не следовало. Но вот Хисталевский сказал:

— Изобразите задумчивость!

Толстой замер над доскою, а через три секунды раздалась команда «Камера, стоп»

— А теперь изобразите мат, — сказал режиссер Арехину.

— А толку? Зритель всё равно не услышит, — сострил Толстой.

Арехин сделал несколько ходов за белых и чёрных, после чего ответил режиссеру:

— Следующим ходом мат белым.

Опять зажужжала камера, Арехин сделал роковой ход, и Толстой, то есть Александр Третий, раздраженно покачал головой.

— Снято! — сказал Хисталевский, и поставил на страничке галочку. Если после проявки плёнки и просмотра выявится дефект эмульсии, или же игра актеров не удовлетворит режиссера, можно будет и переснять, но все надеялись, что обойдется: и плёнка дорога, и время.

Следующий кадр представлял собой секретнейшие переговоры между Александром Третьим и Францем Иосифом, которого играл Влад Дорошевич. Стоя друг перед другом, они по очереди декламировали Некрасова.

'Однажды в студеную зимнюю пору… — начинал Франц-Иосиф.

— Я из лесу вышел! — громогласно отвечал Александр Третий.

— Был сильный мороз? — вопрошал Франц Иосиф.

А на заднем плане недвижно сидел механически турок. После окончания монаршего диалога лицо Турка сняли крупным планом, попросив повращать глазами, чтобы намекнуть зрителю: этот турок не только в шахматы мастак.

— Перерыв, — бросил Хисталевский.

Понятно. Приехали меценаты — князь Святополк-Мирский, промышленник Смирнов, который уже писал на визитных карточках «Dr. Smirnoff», и братья Гавелы, владельцы студии.

Меценаты в павильон не зашли, встретились с Хисталевским в кабинете управляющего. Похоже, разговор для посторонних ушей не предназначался.

Арехин хотел было провести перерыв за шахматной доской, но тут пришли мастеровые и попросили очистить место работы: они будут устанавливать механику в комод.

Арехин поднялся из-за стола, который оказался комодом.

Мастеровые аккуратно сняли заднюю (или переднюю, откуда посмотреть) стенку, и стали прилаживать к ней поворотную раму, наполненную колёсиками, шестеренками, пружинками и прочими деталями. Были они даже не картонными, а нарисованными, но нарисованными очень убедительно: казалось, колёсики можно потрогать, а шестеренки, если затянут палец, то и прощай.

Мастеровые работали неспешно, но выходило ладно — детали были соразмерны друг другу, не приходилось подгонять и втискивать.

— А вот вы где! — вопреки расхожему мнению, в быту Шаляпин говорил негромко, не знаешь — не догадаешься, что это первый бас мира. — Вы, как я догадываюсь, в артистическом мире новичок?

— Почти. Ходил, разумеется, в театры, смотрел и синему.

— Ну, вы были по ту сторону рампы, это не в счёт. Позвольте на правах матёрого сценического волка дать вам совет: при всякой свободной минуте идите в буфет. Не я, но сам