Обезьяны - Уилл Селф

— Я вовсе не собирался грубить. Я устал, знаете, этот вер…

— Еще бы, у вас у самого скоро выставка. Скажите, вы из тех, кто все всегда успевает в срок?

— Нет, совсем наоборот. У меня вообще как заведено: я пишу все картины за день до открытия и всю ночь напролет вставляю их в рамы… — Саймон одернул себя. — Постойте-ка, сейчас я снова вам нагрублю. Так не пойдет — я не скажу больше ни слова, пока не узнаю, с кем имею честь…

— Ванесса Агридж, «Современный журнал». — Она протянула художнику свой птичий коготь и не столько пожала руку, сколько почесала ладонь. — Я шла сюда по работе, но, похоже, не стану писать об этой дамочке, так что для меня большая удача… что я наткнулась на вас… застала вас в естественной, так сказать, обстановке всего за неделю до вашего собственного вернисажа… — Тут топливо кончилось и журналистка заглохла. Молчание тяжким грузом рухнуло на пол между ними.

— Дамочке? — выдержав порядочную паузу, осведомился Саймон.

— Я про Мануэллу Санчес, — ответила Ванесса Агридж и легонько хлопнула его по плечу свернутым а трубку каталогом, приняв вид, который ей самой, вероятно, казался кокетливым.

Художник смерил ее новым, бесперспективным взглядом: каплевидная морда с поперечной красной отметиной, сверху черная шерсть, снизу черная шерсть. Надувается, красная отметина расходится пополам, обнажая клыки. Собеседница меж тем продолжала:

— Ходят слухи, что она весьма незаурядная особа — ну, по крайней мере так говорит ее шайка, — но это все враки. Скучна и тупа. Двух слов, связать не может.

— Но ее картины, разве вы не за ними сюда пришли?

— Фи, — фыркнула журналистка, — нет, конечно нет, «Современный журнал» занимается вещами увлекательными, историями про художников, стилем жизни и прочим в том же духе. Этакое «Вазари[10]с клубничкой», как говорит наш главред.

— Броско.

— Еще бы. — Она поднесла к губам свой бокал, прокатный, как и прочие, отпила немного и, не отнимая его от губ, уставилась на Саймона. — А все-таки, ваша выставка. Что там будет? Фигуративные вещи? Абстракции? Возврат к концептуализму в духе вашего «Мира медведей»?

Прежде чем ответить, Саймон вооружился обычным трехмерным зрением и провел повторный осмотр Ванессы Агридж. Осмотр первым делом выявил, что она очень сильно напудрена, лицо — вовсе не каплевидное, напротив, скорее птичье, заостренное, с глазами, смотрящими как бы вбок, а не перед собой, — словно тестом намазано, хоть сейчас ставь в печь. Затем, прикинув, сколько в ней кубометров, килограммов и объемных процентов спирта, Саймон втянул носом ее запах, включил виртуальный эхолот и изучил форму ее тела, скрытую под мешковатым платьем, запустил один воображаемый зонд в анальное отверстие, другой в левую ноздрю, вывернул ее наизнанку, как чулок, — и за всем этим совершенно забыл, кто она, черт возьми, такая и что она, черт возьми, такое тут говорила, и потому сказал прямо:

— Ну, не абстракции, уж это точно. На мой взгляд, современное состояние абстрактной, сиречь неизобразительной, живописи полностью соответствует определению Леви-Строса, то есть мы теперь имеем «академическую школу, представители которой пытаются на своих полотнах изобразить манеру, в какой стали бы их создавать, если бы, паче чаяния, им в самом деле вздумалось этим заняться».

— Отличная фраза, — сказала Ванесса Агридж, — очень… остроумная. Могу я использовать ее в статье, указав имя автора, разумеется?

— Не забудьте, автор — Леви-Строс, это его мысль, а не моя.

— Разумеется, разумеется… — Птичьи лапки журналистки извлекли из ее недр включенный диктофон, нервно затеребили его. Саймон и бровью не повел. — Стало быть, мы увидим портреты? Или, может быть, натюрморты?…

— Обнаженную натуру. — Он вспомнил, как курил на болоте краденую сигару, материнский пояс, не пояс даже, а целый экватор, пенис отца, короткий, обрезанный…

— С намеком на Бэкона[11]или, скажем, на Фрейда? — хихикнула она. — Ну, знаете, когда с женщины, фигурально выражаясь, сдирают кожу, выставляют напоказ анатомию, в таком роде…

— Это картины о любви. — Справил нужду, не снимая штанов. А потом снял, и все дело льется на пол. Капает желчными каплями. Лужа на линолеуме. Подпись под картиной в галерее: «Линолеум, моча». Линописюра под названием «Вздох».

— Как-как? — Ванесса Агридж держала диктофон у самого уха, как эти придурки с сотовыми телефонами.

— О любви. Эти картины откровенно прямолинейны, пожалуй даже повествовательны. Они в подчеркнуто доходчивой форме рассказывают о моей любви к человеческому телу. Это иллюстрации к моему роману с человеческим телом, который продолжается уже тридцать девять лет.

За те несколько минут, что длился их, с позволения сказать, разговор, вернисаж закрылся. Гости направились к выходу, в людском потоке тут и там ненадолго возникали мини-водовороты общения. Джордж Левинсон, проплывая поблизости, обратился к Саймону:

— Ну что, идем?

— Прошу прощения, мэм… а куда?

— Ну, я сейчас к Гриндли, потом, может, в «Силинк».

— Извини, мне надо сначала узнать, какие планы у Сары. Наверное, увидимся в «Силинке».

— Понял, до встречи.

Левинсона смыло, а вместе с ним какого-то парня, которого он подцепил на выставке, — этакая пума, узкие бедра, лиловые глаза, черный шерстяной пиджак. Парочка исчезала вдали, и Саймона вдруг осенило: миг назад он ляпнул этой журналюжке что-то лишнее. Художник расправил плечи и усилием воли вернул себя в настоящее. Вот так все время: просыпаешься средь бела дня за почти что интимным разговором с человеком, которого видишь первый раз в жизни. А чего и ждать, если каждый встречный ведет себя так, словно ходил с тобой в ясли.