Трое для одного - Софья Валерьевна Ролдугина

на мгновение стала похожа на соседскую девчонку. – Влюблённый идиот, конечно, и весьма унылый тип, особенно в последнее время, но город держит железной рукой. Мимо него ни одна крыса не проскочит. А вот Тейлу и Форесту повезло меньше… – У неё вырвался вздох. – Понимаешь, точно ничего не известно. Ублюдок из башни молчит как убитый, а я знаю не так уж много. Но до кое-каких выводов дошла сама. Я думаю, что здесь, между тремя городами, было раньше что-то такое… Особое место. Переход. Когда началась война, всё изменилось, но особость этого места никуда не делась, она просто поменяла свойства, понимаешь?

Морган честно признался себе, что ни черта не понимает, но всё же кивнул.

– Уилки упоминал о разломах… Это оно самое?

– Не совсем, – качнула она головой. – Скорее, м-м… Все земли кругом – нечто вроде тонкого места. А где тонко, там и рвётся… Разрывы, разломы – называй как хочешь, но оттуда прёт такая мерзость, что хоть стреляйся. Сейнт-Джеймс, как я уже сказала, и сам справляется. Тейл превратился в ад, и соваться туда опасно даже таким, как я. Но пока держится Форест, пока держимся мы – целы две точки опоры из трёх и болота между Форестом, Тейлом и Сейнт-Джеймсом остаются просто болотами. А не становятся дверью… куда-то.

К горлу у Моргана подкатила тошнота. Он осторожно отставил в сторону чашку и зажмурился, пытаясь вытравить из-под век образ лопающейся, как сливовая кожица, земли, из-под которой начинает выпирать что-то чёрное, бессмысленное, голодное, невыносимо жуткое.

– Ясно, – глухо произнёс он и с силой провёл костяшками пальцев вдоль бровей, совсем как мать, когда у неё начиналась мигрень. – Спасибо. Слушай, насчёт разломов… Если я тебе дам карту, ты сможешь их отметить?

– Могу, – рассеянно кивнула она, водя ногтями по стойке. – Только зачем это тебе?

– В каком смысле?

Шасс-Маре уставилась на него в упор; глаза у неё сейчас горели бледным золотом – не настолько ярко, как было у Уилки, но так же невыносимо.

– Ты ведь сам можешь их видеть. Иначе бы не заметил ублюдка из башни там, на дороге. Он ведь ждал меня, глупый ты мальчишка, а остановилась твоя машина.

Морган откинулся на спинку стула и залпом допил кофе, не чувствуя вкуса.

Губы жгло от перца.

– Почему я его вообще увидел?

– Не знаю, – пожала плечами Шасс-Маре. И добавила вдруг неожиданно горько: – Понимаешь, есть люди, с которыми изначально что-то не так. Но это ведь не значит, что нам не надо бороться?

«Нам».

Морган чувствовал себя так, словно его ударили в грудь тараном. Нестерпимо хотелось наконец вздохнуть – и никак не получалось. В ушах звенели строки из мемуаров О'Коннора, точнее, чьи-то вписки в мемуары. О безобидном великане, которого забили насмерть просто из любопытства; о чужой девчонке в равнодушном послевоенном городе…

«Я другой. Другой. Я совсем обычный».

Верить в это сейчас получалось уже с трудом.

Внезапно Кэндл по-совиному плавно повернула голову и моргнула. Глаза у неё были пьяные-пьяные.

– Как же здесь тихо, черти-сковородки… – протянула она тоскливо. – Свихнуться можно. Нельзя было, что ли… – И осеклась, потому что увидела сцену в глубине зала.

Морган в ту же секунду понял, что она задумала.

– Кэндл, нет. Не надо.

На губах у неё появилась блаженная, сумасшедшая улыбка:

– Надо, лапочка. Мне надо.

Кэндл спрыгнула со стула и вдруг схватила Моргана за волосы, притягивая к себе. Коротко хохотнув, прижалась ртом к его рту – то прикусывая чужие губы, то щекотно шаря языком по дёснам, то сталкиваясь зубами… Поцелуй это напоминало меньше всего, но Морган завёлся мгновенно, как будто в кофе ему подсыпали афродизиак, и едва сумел проглотить недовольный стон, когда Кэндл отстранилась и, пританцовывая и кружась, побежала к сцене.

– Чокнутая, – припечатала Шасс-Маре, и в голосе у неё звенела пронзительная тоска пополам с восхищением.

– Она всегда такая, – хрипло ответил Моргал и облизнул губы. Помада у Кэндл была со вкусом вишни и кока-колы. – Только обычно в глубине души, а сейчас тормоза слетели. Что ты ей подмешала?

– Намешала, – поправила Шасс-Маре. – Сон с явью. Знаешь, такое глупое пограничное состояние, когда ты позволяешь себе быть собой.

А Кэндл, кажется, было плевать, что происходит вокруг.

Она взобралась на сцену, оглядела ряд инструментов, а потом резко сцапала крайний чехол и рванула из него гитару. Пнула микрофон, чтоб он опустился на нужную длину, одновременно подкручивая колки. Тронула струны и замерла, облизываясь, словно пробовала звук на вкус. Вспыхнули над сценой разноцветные жемчуга – ярче софитов.

Кэндл болезненно выпрямилась – встрёпанная, тонкая и гибкая, в малиновой блузе точь-в-точь одного цвета с волосами. Томно оглядела зал, как рок-звезда под кайфом, заломила брови, жмурясь, – и ударила по струнам.

В этом грёбаном городе мне уже не за что уцепиться.

Хоть бы одно неравнодушное «Здравствуйте!» или там «Как ты?»…

Время летит. Дни – точно спицы в ободе чёртовой колесницы.

Жду, а судьба раздаёт, ухмыляясь, мразям краплёные карты…

Морган слышал эту песню раз триста, но в каждом исполнении Кэндл импровизировала, сочиняя что-то вдобавок, и по новым строкам можно было угадать, что достало её на сей раз. Он попытался вспомнить, на каких «мразей» жаловалась она недавно, когда услышал вдруг сдавленный всхлип.

Шасс-Маре зажимала себе рот ладонью, а глаза у неё горели так ярко, что больно было смотреть.

– Ты чего? – спросил он ошарашенно. Только-только затвердевшая картина мира опять расплылась сырыми шматками глины. – Эй?

– Заткнись, – процедила она сквозь зубы. – Просто заткнись. Что бы ты понимал…

Что Морган умел хорошо, так это чувствовать момент.

– Не понимаю, – тихо согласился он, а затем перелез через стойку, едва не столкнув чашку из-под кофе на пол, и обнял Шасс-Маре со спины, выцеловывая шею и пытаясь распустить корсет.

Кэндл пела, как будто вокруг был стадион, который пел с ней в унисон. По лицу у неё текли то ли слёзы, то ли пот.

…А Шасс-Маре совершенно не умела целоваться. Или просто не любила.

Следующий день прошёл как в лихорадке. Кэндл в мэрию не явилась вовсе – позвонила около двенадцати и сообщила, что заболела, а потом отключила телефон. Оакленд явно что-то начал подозревать, особенно после того, как заметил на шее и на запястьях у Моргана характерные красноватые пятна, однако помалкивал.

– Трудный период, э? – сочувственно поинтересовался он, когда тишина за обедом стала неприлично давящей, и принялся уж слишком тщательно протирать очки.

– Вроде того, – улыбнулся Морган, перекатывая между большим и указательным пальцем смятую в комок