Молниеносный – 3 - Фёдор Бойков

магия, подавленная слоями бетона и стали, едва теплилась в тени технологий. Я был простым электриком, по наитию чинившим разрывы в ткани реальности, даже не понимая истинного значения своей работы.

Сердце билось ровно и тяжело, как кузнечный молот по наковальне. Дыхание замедлялось, уводя меня глубже — туда, где тьма встречалась с искрами забытых жизней.

Воспоминания нахлынули волной, сметая временные границы. Перед внутренним взором вспыхнул боевой клинок, тяжело лежащий в ладони. Я ощутил липкую теплоту крови на пальцах, услышал хруст костей под сапогами.

Ветер бил в лицо, когда я стоял на крепостной стене, вглядываясь в клубящуюся внизу живую тьму. Тогда я свято верил, что я творю правосудие, защищаю свет и порядок. Теперь я понимал, что был всего лишь актёром в собственной игре, слепо исполнявшим отведённую роль.

Сцена сменилась. Холод мраморного трона проникал сквозь тонкую ткань одежды. Золотой венец давил на виски, оставляя на коже красные отметины. Придворные склонялись в почтительных поклонах, но в их глазах читался лишь животный страх.

Я правил железной рукой, искренне убеждённый в своей правоте. До того рокового дня, когда империя рухнула, как карточный домик, оставив после себя лишь пепел и горькие вопросы.

Но самые тяжёлые воспоминания относились к более ранним воплощениям. Вновь и вновь я переживал момент, когда заносил меч над поверженным врагом, когда кровь брызгала на каменную кладку. А потом я слышал крики вдов и детей.

Каждое новое рождение оставляло в душе глубокие шрамы. Каждое отнимало частичку того, что когда-то делало меня человеком. Тронный зал сменялся полем боя, звон мечей — шёпотом придворных интриг. Но суть оставалась неизменной — я снова и снова стремился к могуществу.

Лишь теперь, пройдя через горнило сотен жизней, я начинал понимать истинную цену той власти, которую когда-то считал своим правом. И страшную цену, которую приходилось платить за иллюзию контроля.

В глубине памяти вспыхнуло самое древнее из воспоминаний. Я видел себя на вершине мира, где громовые раскаты были моим голосом, а молнии — послушными слугами. Небо простиралось безграничным владением, и каждая его частица откликалась на мой зов.

Абсолютная власть. Она обжигала, как раскалённый металл. Каждое моё слово становилось законом, каждый взгляд заставлял трепетать смертных.

Но со временем я осознал страшную истину — всесилие оказалось самой изощрённой тюрьмой. Когда можешь всё, но уже ничего не хочешь. Когда вокруг лишь страх и подобострастие, а небо, некогда казавшееся безграничным, внезапно становится тесным, как клетка.

Я понял, что абсолютная власть — это не свобода, а рабство. Рабство собственных желаний и страхов. И что истинная свобода — это не власть над другими, а власть над собой.

Я открыл глаза. Деревянные доски подо мной почернели и слегка дымились, не выдержав жара, бушующего в моём теле.

Бесконечный цикл перерождений теперь казался мне бессмысленным. Я устал не от самой жизни, а от её предопределённости, от этого бесконечного круга: рождение, борьба, победа, имеющая вкус поражения, потому что всё всегда возвращается на круги своя.

Но теперь что-то изменилось. Возможно, мир сдвинулся с мёртвой точки, а может, я наконец пробудился от многовекового сна. Ощущение было странным — будто впервые за долгие века я действительно жил, а не пытался достичь недостижимого.

Поднимаясь с обугленного пола, я почувствовал, как древняя сила — та самая, что когда-то заставляла небеса содрогаться от грома — начинает медленно возвращаться. Но теперь это была не тяжкая ноша всемогущества, а свобода выбора. Шанс наконец разорвать проклятый круг.

За окном прогремел отдалённый гром, будто старый соратник подал знак. Впервые за очень долгое время я ощутил забытый вкус настоящей жизни.

Я остался Юрой. Не всемогущим божеством, не железным правителем — просто человеком, который наконец-то понял правила игры. Хранители предали? Значит, пришло время напомнить им, что значит настоящая сила.

Мир дышал полной грудью, и в этом дыхании я узнавал что-то давно забытое. Ветер усилился, врываясь в комнату через приоткрытое окно. Он пах молниями и древними клятвами.

Мир пробуждался. И я вместе с ним.

В груди вдруг разгорелся знакомый жар. Не такой, как во время битвы или медитации. Я зашипел от боли, чувство было такое, словно кто-то вонзил раскалённый клинок между лопаток. Я узнал эту боль — это испытание перед новым уровнем.

Похоже, я прокачался, пока изображал лампочку в Каньоне, прожигая марево иллюзий и носясь туда-сюда. Мышцы скрутило судорогой, во рту появился медный привкус от прокушенного языка. Я распрямил спину, вбирая в себя этот огонь, превращая боль в силу.

Кости затрещали, кожа покрылась испариной, в ушах зазвенело. А потом наступила тишина. В этой тишине мне чудился шёпот тысяч голосов. Через мгновение перед моим внутренним взором внезапно появилась панорама столицы.

Там, за сотню километров от меня, царил хаос.

Толпа, как живая река, выплеснулась на Лубянскую площадь перед зданием Департамента безопасности. В руках людей руках мелькали бутылки с зажигательной смесью, куски арматуры, охотничьи ружья. Фонари бросали зыбкие тени на фасады, высвечивая искажённые ненавистью лица.

«Долой балахонов!» — раздавалось со всех сторон. Камень, брошенный чьей-то трясущейся рукой, разбил окно на третьем этаже — возможно, это был даже мой кабинет. Внутри здания была другая картина. По потайным лестницам спускались инквизиторы, принявшие меня как главу, те, кто продолжали служить человечеству.

Я видел, как Назар Крылов сорвал со стены карту с маршрутами, как его бывший заместитель Кондратьев на ходу застегнул рюкзак с бумагами. Их шаги эхом отдавались в пустых коридорах, где ещё днём кипела работа.

Один образ врезался особенно ярко — старый архивариус Прокопий Хлыстов сжигал архивные документы в чёрной печи. Его морщинистые руки не дрожали — он знал, какие бумаги нужно спасти, а какие обязаны сгореть, чтобы не достаться обезумевшей толпе.

Где-то в подземельях, куда ещё не добрались бунтовщики, звенели разбиваемые склянки с запрещёнными зельями и реагентами. Липкая жидкость растекалась по каменным плитам, растворяя столетия исследований. А наверху уже ломали мебель с гербами Ордена, рвали в клочья портреты великих инквизиторов прошлого.

Всё это я видел словно сквозь дымку, ощущая одновременно жар разрушения там и ледяной холод перехода на новый уровень здесь. На смену пламени внутри пришёл лёд, сковавший моё тело.

И в этот момент боль достигла пика.

В глазах потемнело, а когда зрение вернулось — передо мной стоял призрачный образ последнего беглеца — молодого инквизитора не старше восемнадцати, имени которого я не знал, застрявшего в потайном ходе. Его испуганный взгляд встретился с моим сквозь время и пространство.

«Беги, — прошептал я. — Живи».