Искатели странного - Анатолий Андреев

— Через два рейса. Мы уйму всякой мелочи привезли, так что нас выгружали две недели — знаете, эти старые сухогрузы, с двумя люками? Там не то что в новых кораблях, в трюме не повернуться. А я и на новых кораблях летал. Представляете, груза берем в пять раз больше, а на разгрузку уходит всего четыре дня…

— И где же вы его встретили? — похоже, терпению даже Вульфсена положен предел.

— Так я и говорю — выгружали нас две недели. В трюмах не повернуться, так что вся команда получила увольнительную до конца разгрузки-погрузки. Ну, кто куда, а я все больше в городе был. Гринтаун, столица ихняя. Там у них, знаете, такие кабачки есть, как в исторических видеофильмах! И представляете, — он понизил голос, — даже с вином!

— Что вы говорите? — ненатурально удивился за кадром Вульфсен.

— Да-да! И вот там я его и встретил. Ну, у меня память на лица профессиональная, я ведь художник! — Старик повел широким жестом, приглашая полюбоваться завалом рисунков, набросков и эскизов. Были здесь и картины в тяжелых золоченых рамах. На непрофессиональный взгляд Гарднера, самым ценным в картинах были именно рамы. — Я к нему подсел. Как, говорю, поживаете? И не сыграть ли нам в шашки? А он на меня как на идиота смотрит и говорит, что я его с кем-то путаю. А как я мог его спутать, если весь рейс играл с ним и даже эскиз сделал, набросок к картине. Картину, правда, так тогда и не написал, потому что занялся совсем другой — «Укрощение железа». Я подарил ее двоюродному брату. Если хотите, я с ним созвонюсь, и вы сможете…

— Ну, это мы немного погодя. А с этим физиком у вас как же? Так он вас и не признал?

— В том-то и дело, что не признал. Я, говорит, и не физик вовсе, а холодильщик, на заводе работаю. Там ведь у них заводы полукустарные. Конечно, автоматика есть, но постоянно перепрограммировать приходится, потому что выпускают все малыми партиями. А на что им большие партии, если их там всего два миллиона? Населения-то.

— Три миллиона, — машинально поправил Вульфсен и спросил: — А какое у вас впечатление осталось от этой встречи? В смысле — не испугался ли он, что его узнали, не смутился ли, что выдает себя за другого?

— Вот! — торжественно поднял палец старик. — Вот хороший вопрос! Я его тоже задавал себе тогда! И вы знаете, он вовсе не был смущен, растерян или испуган. Я ведь хороший физиономист, у меня эту черту развило искусство, занятия живописью. Так вот — он не играл. Так сыграть невозможно. Это был действительно другой человек. И имя у него было совсем другое. Но это был и физик! В этом я тоже уверен. Понимаете? В этом есть привкус тайны! А в наше время…

Вульфсен не стал дожидаться, пока старика опять занесет, и спросил:

— А вы точно помните, в каком году это было? Может быть, вы и имя его вспомните?

— А тут и вспоминать нечего! — торжествующе фыркнул радист. — У меня записано!

Он повернул лист оборотной стороной — твердым, размашистым почерком была проставлена дата и записано имя: Эрих Гордеев.

Дальше Гарднер смотреть не стал. Он слишком хорошо знал, что все совпадает — Эрих Гордеев действительно летел на «Топазе» и даже был похож на свой карандашный портрет, выполненный радистом. Вот только не ясно, зачем он стал холодильщиком, почему сменил имя, для чего ему вдруг стало нужно скрываться? И еще было множество вопросов: жив ли он сейчас, чем занимается, под каким именем живет? На эти вопросы должен был найти ответ Беккер, но не нашел. Может быть, что-то он и выяснил, но единственное донесение, которое он прислал с Романом, суммировало лишь первые впечатления от планеты.

Гарднер включил кристаллозапись донесения, опять закурил, встал из-за стола и так и слушал глуховатый голос Беккера — расхаживая по кабинету, роняя на ковер пепел с сигареты. Там, куда падал серый столбик, ковер начинал шевелить ворсинками, затягивая в себя, убирая инородное тело. «Вот так и планета, — подумал Гарднер. — Пошевелила ворсинками — и пропал физик Гордеев Эрих. Еще пошевелила — и исчез Беккер. И ведь чувствовал, как она шевелит ворсинками…»

Ничего, конечно, Беккер не чувствовал. Во всяком случае, ничего такого не было в его донесении. Составленное сухо, профессионально, оно не оставляло места домыслам. Что-то похожее на эмоции прорывалось, пожалуй, только там, где он говорил о ментонекоммуникабельности аборигенов. Тут же он отметил, что ощущает постоянный ментофон. Не направленный к нему ментосигнал, не хаотические обрывки чужих менторазговоров, а ровный и какой-то безликий фон. Правда, Беккер оговорился, что вполне мог ошибиться, потому что шесть дней наблюдений — это очень мало. Во всяком случае, его все эти дни не отпускало постоянное ощущение чужого взгляда.

Вот, собственно, и все, и нужно было, как Гарднеру, много и долго над этим донесением Думать, чтобы расслышать в нем тревогу и предчувствие. Шевеление ворсинок… «А может, Беккер тоже в холодильщики переквалифицировался? — тоскливо подумал Гарднер. — Не убили же его, в конце концов… Беккера убить — целую гражданскую войну начинать надобно было бы. С танками и этими… как их… бронетранспортерами…»

Гарднер бросил окурок на ковер и с омерзением следил, как тот аж прямо волнами пошел, силясь заглотить его, и все-таки заглотил. Потом Гарднер позвонил заместителю начальника Управления связи космофлота и договорился о встрече. Не хотел он ничего говорить по видеофону. Сам раньше посмеивался надо всяческой таинственностью и секретностью, а вот сейчас почему-то и у него появились такие позывы, и он не стал с ними бороться.