Катали мы ваше солнце - Евгений Юрьевич Лукин

виновный, а? Курам на смех… Вот он-де, злодей, под землю его, разбойника! А солнышко, оно-то, вишь, не слепое! Не стерпело добросиянное суда их неправедного… Боярышня, сказывают, ночью на капище пришла – о камушки бьётся, слёзы точит… Вдруг глядь: а ворот-то колодезный сам собою крутиться начал…

– Ой! – молвил кто-то испуганно и гулко, ажно волос на всех издыбился.

Народу окрест уже собралось изрядно. Прикултыхал с батожком старый Пихто Твердятич, тот, что от внука отрёкся, тоже стал слушать.

А Шумок забирал всё звонче и звонче, с дрожью в голосе:

– Глядь, а в бадье-то Докука стоит! Страшный, закременел весь, только глазами смотрит! Ну, боярышня, сами знаете, отчаянная, скок к нему, хвать в охапку – и в терем! Упала дядюшке в ножки: так, мол, и так, не могу жить без света мово белого, крути, боярин, свадебку…

При этих словах мужики встрепенулись и недоверчиво друг на друга искосырились. Старый дед Пихто Твердятич крякнул и неодобрительно покачал головой. Раньше-то, видать, боярышни держали себя построже…

– А Докука-то! – звенел Шумок, уже вскидываясь на цыпочки. – Нет, говорит! Секи буйну голову по самы плечи – не могу! Дал зарок к женскому полу на шаг не подступать. Быть мне, окаянному, волхвом, и никем больше… С тем, говорит, из-под земли вышел!

Вокруг закашляли, загмыкали с сомнением, зашевелились.

– Эка! Понёс! – сердито молвил Брусило. – Ни конному не догнать, ни крылатому… Докука – да чтоб такой зарок?

– Стерегите кур – лиса покаялась, – пробурчал Плоскыня и осёкся, приужаснувшись. – Так это что ж выходит, берендеи? Это выходит, теперь баб к капищу и близко не подпусти?

Все так и обмерли, глядя на Плоскыню отверстыми ртами. Отмерев, загомонили:

– Знамо, не пущать!

– Да? Не пущать? А уследишь?

– Да лукавой бабы и в ступе пестом не утолочь!

– Тихо вы! – вопил Шумок. – Брусило! Зажмурь кадык! Зажмурь, говорю! Досказать дайте!

Кое-как угомонились.

– Бабам теперь на капище и вовсе ходу нет! – передохнув, торжествующе объявил Шумок. – Сам Докука распорядился… Так-то вот, теплынцы…

Изумлённая тишина залегла над зеленогорбой весенней улочкой. Одни лишь пташки чивикали. Потом в отдалении послышались какие-то всхлипы и причитания. Мужики оглянулись и узрели бредущую со стороны околицы Купаву. Шла, как кривое колесо, и всё утирала слёзыньки то одним, то другим рукавом.

– А ты говоришь: не пущать… – уел кто-то. – С капища идёт, не иначе…

Плоскыня грозно натопырил брови, нагнул широкую головушку и косолапо двинулся навстречу жене.

– Где была? – спросил он и, встретив ответный взгляд исподлобья, взревел: – Да ты не гляди на меня комом, гляди россыпью! А ну сказывай, где была! У Докуки?

Купава всплеснула узорно шитыми рукавами.

– По… по-со-хом прогнал… – простонала она и, зарыдав, упала на выпуклую Плоскынину грудь.

Тот стоял и только тупо взмаргивал. Все прочие – тоже.

* * *

Это зимой Ярилину Дорогу издалека различишь, а теперь по весне расплылась она, заповедная, растворилась в общей зелени. Были, правда, выставлены по обочинам её межевые камни, но реденько, неприметно. Даже и не поймёшь: по простой ли ещё земле тянешь ты под уздцы взмыленную от натуги лошадку или уже по священной, ни разу не тронутой колесом.

Жертву на капище принято было доставлять на волокушах, хотя обычая такого волхвы не устанавливали – даже, напротив, не однажды советовали берендеям пользоваться телегами, особливо летом. Оно и везти легче, и колесо опять же солнышку милее, поскольку круглое. Но народ-то ведь у нас известно какой: ежели что втемяшит в башку – колом не выбьешь… А что везти легче – это волхвы, конечно, не подумавши… Будь у нас дороги поровнее – другое дело, а по таким ухабам да колдобинам – все колёса, почитай, поизломаешь…

С грузом резных идольцев на этот раз отрядили тех же Брусилу с Плоскыней, наказав им присмотреться к новому кудеснику и всё потом передать доподлинно. А то многих сомнение брало: Докуку – и вдруг в волхвы… Дивно…

Вышли затемно. Пока доволоклись до заповедных мест, над синеватыми Кудыкиными горами встало розовое зарево, и вскоре прянуло в небо нечётное счастливое солнышко.

– Слышь, Плоскыня… – всполошился вдруг Брусило. – Ну-ка глянь! Вроде ещё кто-то шастает…

И впрямь, в переклике от слобожан по травянистой изровна-бугроватой землице бродил некий приземистый кривоногий храбр, ведя за собой в поводу рослую чубарую лошадку. То и дело останавливался и, нагнувшись, вроде бы обнюхивал пригорки. Клад искал, что ли?

– Ну да, клад! – возмутился Брусило, когда Плоскыня спроста поделился с ним нехитрой этой мыслью. – Ещё чего придумал! На Ярилиной-то Дороге! Может, зарок дал и тоже берендейки везёт на капище?

Всмотрелись попристальней. Да нет, не к капищу направлялся неведомый храбр – просто бродил. Да и к седлу не было вроде ничего приторочено…

– Эва! – изумился Плоскыня. – Да это же Ахтак из дружины сволочанской!

Богатырь как раз поднял голову. Всё точно: рылом жёлт, глазки косеньки, нос пяткой…

– Эй, Ахтак! – осерчав, крикнул Брусило, негораздо оглашая привычную к тишине заповедную землю. – Ты чего по Ярилиной Дороге расхаживаешь? Мало-мало дурной? Голова дыра вертеть, мозга лить?

Ахтак повернул к ним башку, ощерился и выбранился, видать, по-своему. Однако ветерок веял в его сторону, и слобожане ничего не услышали. А и услышали бы – так не поняли…

– У, поганый! – гневно пробурлил Плоскыня. – Мало им всыпали тогда на речке Сволочи! Надо будет боярину пожалиться: ишь гуляет себе по теплынской земле и страха не ведает… Взять бы его сейчас на рожон…

Однако связываться с дурным богатырём ни тому ни другому не хотелось, да и капище уже было близёхонько. Вскоре колья волокуш заскрежетали по плоским камням, и стало Брусиле с Плоскыней не до Ахтака…

Остановились, ошарашенно озираясь. Деревянные замшелые идолы явно несли на себе следы свежих увечий, причинённых, по всему видать, топором. У старого Перуна, к примеру, было напрочь стёсано мужское естество, а у Мокоши[85] – так даже и женское…

Тем часом отворилась дверь низкой избушки, и у слобожан вовсе дух перехватило. В серой суровой рубахе до пят, весь увешанный оберегами, с посохом в деснице, порог переступил Докука… Да полно, Докука ли? Власы и брада малость всклокочены, голова чуть откинута назад, глаза неистово пылают синими угольями…

Заробели берендеи, попятились. Вишь какими из-под земли-то, оказывается, выходят…

А уж когда кудесник, размашисто ставя посох, приблизился и прожёг взглядом до хребта с затылицею, почуяли оба в ногах некую хрупкость.

– Сколько раз сегодня ночью на жену посягал? – глуховатым подземным голосом вопросил кудесник Плоскыню.

Тот смешался. По правде сказать, Плоскыня уж и забыл, когда он посягал на