Жестокие всходы - Тимофей Николайцев

Она лежала на мостовой — как-то совсем буднично лежала, Луцию даже пришло на ум слово «привычно»…

Ворох ярких тряпок делал её издали похожей на расплывшуюся по мостовой кляксу. Как будто тыкву уронили с подоконника, и она раскололась, вывернув наружу оранжевую мякоть. Луций пошёл к ней, на ходу отмечая новые и новые детали: вот стали различимыми широко распахнутые по́лы… (так что не платье было на ней, а домашний халат, что ли?)… вот светлая холстина исподнего, нижней рубашки… вот голая до колена нога, неприглядно торчащая вбок.

По тому, как она лежала — раскинувшись в луже расплесканного стекла — Луций сразу понял, что и она мёртвая. Мертвее не бывает. Он остановился, не подходя вплотную — ибо… незачем.

Тень от дома, возле которого она лежала, падала на женщину отвесно, укутывая тело этаким призрачным покрывалом. Но даже в этой тени Луций разглядел старческую морщинистость кожи. Женщина была стара, как смертный грех. Подол нижней рубашки пучился вокруг ее бесстыдно обнажённых ляжек. Смерть — всегда неприглядна. Луций поднял глаза к небу, чтобы не смотреть.

А вон и окно на втором этаже, откуда она выпала — болталась на одной петле уцелевшая створка. На подоконнике до сих пор лежал, опрокинутый на бок цветочный горшок… Самого цветка не было видно.

Луций не был семи пядей во лбу, но стоя над телом разбившейся старухи — конечно, сразу подумал про дядьку Ороха, про его дикий припадок. Потом про господина Шпигеля, улепётывающего в сторону Храмовой Площади в одних чулках. Про тётку, растерявшую на бегу башмаки… Голова старухи была повёрнута лицом в сторону дома — чтобы убедиться окончательно, ему нужно было или обойти тело, прижавшись вплотную к стене, или перегнуться через него. Совершенно не хотелось этого делать, но Луций себя пересилил.

Впрочем, ему достаточно будет увидеть прокушенные губы — раз так, значит, померли эти двое от одного и того же. Он неловко наклонился и глянул, сразу же отпрянув.

Глина вас обоих побери!

Он отступил на три торопливых шага… потом, спохватившись — ещё на два, чтобы получилось пять положенных ритуальных. Хотел было плюнуть… да с плевком не заладилось. Рот был сухой, вообще без слюны, даже горло понемногу саднило. Язык припух и трудно ворочался.

Так вот, что это такое… Отнимет воду от рта твоего… желчь от печени, кровь от сердца… Так вот, куда все подавались! Это же Зов Глины, невиданно сильный — разом согнал всё население города к Площади.

Он тоже побежал было, с перепугу спотыкаясь через шаг…

Столб мошкары неожиданно колыхнулся перед глазами. Луций заметил его слишком поздно — влетел в мельтешащее нутро… только и успел, что зажмуриться накрепко. Он пробежал ещё пяток шагов, прежде чем выдохнул и отплевался. В ноздрях противно свербело. Он высморкался на мостовую — из носа, недовольно жужжа, полетело чёрное… Жгучая и настырная, мошка копошилась в волосах, ушах — Луций запрыгал на одной ноге, вытряхивая её отовсюду.

Потом он успокоился — эта вынужденная остановка привела его в чувство.

Незачем ему было спешить на Площадь! Он же не чувствует Зова … Ну, чувствует, конечно — но совсем слабенько… так, будто тысяча вёрст отделяет его от Колодца, а не пара городских кварталов. Или будто солнцем припекло — ну, пить охота, ну горло сухое. Такое стерпеть запросто можно. Насыпать мешки сухими отрубями в полдень, и то потяжелее будет.

А Лентяй-коровник, прячась от Зова на своей поляне, в шалаше из мягкого клевера — отгрыз вымя бедной корове, пытаясь утолить эту жажду…

Каждый знает, что Зов может сделать с человеком… Тело перестаёт принимать воду — можешь насосаться ею до полного пуза, но она даже горла тебе не смочит. В других городах, говорят, так даже казнили тех, кто не признал пятиугольного, а остался предательски поклоняться крестообразному: отступника растягивали на пересечённых жердинах и оставляли так в воскресный день — всё сильнее и сильнее человека мучает жажда, пока не наступит ощущение песка во внутренностях. Одно это уже могло убить.

Что там начинается дальше? Какие угли жгут нутро — никто из живущих не знает… просто потому, что никто по своей воле даже не пытался терпеть так долго.

Желчь от печени, кровь от сердца… Как же дядька Орох колотился об пол — будто желал вдребезги разбить себя о доски.

«Бедняга!» — подумал про него Луций.

Дядька Орох не смог побежать к Колодцу — с перебитыми ребрами не очень-то побежишь. Да он, наверное, и с кровати подняться не смог. Сполз на пол, да так и окочурился… на полу. И та старуха на Овсяном… Бывают же старые и немощные, которые вовсе из дому не выходят. Даже, если Зовёт. Бабка Фрида, жена старого Линча — была такая же. До ветру ходила, опираясь на мужнюю руку. Куда такой на Храмовую Площадь, в давку и толчею? Старый Линч покупал у Духовника сырую глину — ту, что землекопы поднимают с самого Дна, и Фрида, говорят, её жевала по целому дню… только не очень-то это шло в прок.

Если б и не приговорили дом — она всё равно отбросила бы копыта. Не сегодня, так завтра…

Говорят, сороваты умеют варить отвар из звон-травы…, но — где мы, и где сороваты? И ещё горькая кора с их особых деревьев — помогает, но и то… только если Колодец далеко, и его Зов едва слышен. Вблизи же — Глина сокрушит любого…

Подумав так, Луций остановился…

Дом старого Линча возвышался прямо напротив — высоко навалив вокруг себя груды развороченной огнём черепицы. Недавний пожар едва совсем не расколол его каменную кладку — углы разошлись, стены просекли глубокие трещины. Окно, у которого когда-то застрелили бабку Фриду — нависало над улицей, как прокопчённая печная топка. Досок, что прикрывали её, больше не было, конечно — вместо них плелись узлы сорных трав — обугленные, но устоявшие, не ослабившие хватки… и, вроде, даже оживающие понемногу.

И, стоя под этим окном, Луций вдруг задумался о том, почему же всё-таки приговорили старого Линча… Хотя ещё пару дней назад — просто пожал бы плечами, спроси у него кто-нибудь что-то подобное. Всегда ведь кого-то приговаривают.

«Ты что, дурак? — сказал бы он. — Посмотри вокруг, парень — сколько стоит по городу таких домов?»

Двери их заколочены, окна забраны паутиной из пяти досок, и конский щавель, высохший и неживой — всюду торчит пучками из каменных трещин. Зайди, парень, на Громовой тракт — там в