Жестокие всходы - Тимофей Николайцев

— Тьфу… Ты сам уже как свинопас, на своей Волопайке. И байки у тебя пастушьи! Говорю же — кот это, лохматый только.

— Баран это! — распалялся Кривощекий, тыкая пальцем в кованную голову на двери. — Уродорождённый!

— Сам ты баран!

Старый Линч тогда погнал их с крыльца:

— Чего разорались? А ну — брысь отседова! Лев это, чумазые вы головы…

Бабку Фриду — Луций это хорошо помнил — жандармы оттащили, опасливо зацепив багром, закинули на телегу и увезли. К кладбищенской Яме увезли, куда же ещё… А старый Линч так не вышел из огня. Сгорел, перетёрся сам в тонкий пепел.

Луций обернулся кругом, словно пытаясь представить, где прятался старый Линч от огня в тот день… и вдруг увидел кирку…

Она торчала стоймя, утонув обухом в земляной трещине и выставив ему навстречу целехонькую рукоять. Деревяшка рукояти лишь чуть приуглилась на самом конце. Будто и не бушевало здесь огненного урагана, воспламенившего разом все дровяники поблизости.

Он взялся за ручку и потянул на себя, выворачивая кирку из земли.

Наверное, прав был Курц, и кирка привязана теперь к нему, а значит — таскать её вечно! Ремесленная улица пуста сейчас, так что он без труда пронесёт кирку до дома и там спрячет. Худо это, или не худо… Не было уже сил думать… Кирка никак не шла из земли, накрепко в ней увязнув. Будто глубоко вбитый кол вытягиваешь. Луций налегал так и этак — качая и расшатывая. Кирка подалась, но что-то потянулось за ней, длинной жёсткой нитью вспарывая землю. Какие-то дырчатые железные кружева.

А ну, отдай! — непонятно кому повелел Луций и дёрнул кирку, выворачивая её вокруг оси.

Что-то переломилось, хрупнув, и кирка высвободилась… оттянула ему руки своим весом. От верхнего её изгиба — там, где железо насаживалось на деревянную рукоятку, свисали какие-то корешки. Целый венчик корешков — будто бородка на проросшей луковице. По привычке Луций сделал движение — смахнуть их прочь, как смахнул ростки с картофелины, но корешки вместо того, чтобы легко отделиться и осыпаться, вдруг цепко и колко полоснули кожу на ладони. Луций ойкнул, затряс рукой, потом перевернул её и осмотрел, — ладонь была перепачкана пеплом, и редкие красные капельки быстро растворялись на ней.

«Нельзя её прямо так с собой нести… — подумал Луций. — Рубаху до конца дорву.»

О пораненной руке он, отчего-то даже не переживал. Слишком уж много увечий принесли последние дни, чтобы огорчаться еще об одной.

Он присмотрелся… остренькие упругие побеги тонкой проволоки — росли прямо из железного обуха… многократно сгибая и надламывая, Луций сумел-таки отделить их от кирки.

Он побросал было эти железные корешки прямо там, где стоял…, но потом, поразмыслив, подобрал аккуратно — насчитав десятка два изогнутых колючих жилок. Скрутил в подобие толстого витого кольца, упрятав внутрь острые кончики, и сунул в карман.

Там, в развороченной земле — ещё что-то было…

Луций опустился на колени, и осторожно, чтобы опять не пораниться ненароком, расковырял киркой вывернутые комья. Глина, спёкшаяся от огня, была тверда, как гончарная поделка… и вообще непонятно было, как хоть что-то может в ней расти. Но вот — росло. Сначала Луций обнаружил знакомые уже обрывки проволочных побегов, потом ему попался здоровенный, с палец толщиной, корень. Причудливо изгибаясь и ветвясь, тот уходил глубоко в землю. Корень был отчетливо железным — Луций попытался его вытянуть на свет, но тот лишь издевательски спружинил.

Уже потом, сгребая ногой пепел, Луций откопал под ним небольшой трезубый листик, слегка схожий с кленовым. Тот сидел на проволочной ножке — такой тонюсенькой с виду, но, тем не менее, несокрушимо-прочной, будто сапожная игла. Луций долго и безуспешно пробовал отломить и его, но в конце концов сдался и оставил в покое. Листик так и качался у самой поверхности, задевая её зубчатыми, похожими на обломок крохотной пилы, краями, когда он уходил…

Деньги господина Шпигеля Луций, конечно же, подобрал.

Просто зашёл на хозяйскую половину и спокойно, не очень-то и спеша, собрал их все с пола.

А как вы хотели? Сама Глина позволяла теперь ему отыскивать заначки богачей. Будет он теперь по воскресным дням заходить в их дома и брать, что понравится. И нет у вас управы на Луция с Ремесленной! Лентяй-Коровник — может утереться со своими пряниками!

Только под вечер господин Шпигель, похожий сдутый бурдюк, как по битому стеклу переступая по мостовой протёртыми до дыр чулочными пятками, вернулся к парадному входу. Луций к тому времени и ждать-то у окна уже устал… Мамаша господина Шпигеля совсем по-утиному ковыляла следом, вела за руку непривычно-вялого внука — будто пузырёк волокла за собой на ниточке. Господин Шпигель с ужасом посмотрел на приоткрытую дверь, но ничего не сказал… пропустил мамашу и сынка вперёд, зашёл следом и затворил дверь за собой.

Луцию показалось, что даже гордая «Ш» на парадной двери — и та сникла.

Кирку обнаглевший Луций спрятал прямо у себя в комнатушке — просто поставил стоймя у стены и задвинул отцовским сундуком, который так и стоял, никем не открываемый, с тех лет, как отец пропал в Колодце. Разумнее, конечно, было бы сунуть её в лестничный чулан, куда он вернул тот железный крюк — среди разнообразных инструментов Ороха кирка бы оставалась невидимой на самом виду…, а теперь, когда дядька Орох приказал долго жить, а господин Шпигель лишился состояния и не мог себе позволить нанять нового работника, это было едва ли не самым надёжным местом в доме. Но Луций, неясно почему — хотел, чтобы кирка оставалась где‑нибудь рядышком, под рукою…

Зато с монетами он обошёлся куда более осмотрительно — туго завернул их в холстину, чтоб не звенели, и схоронил в пустоте за притолокой, в таком укромном углу, куда даже тётка Хана не добралась бы, и где веками копилась неметёная никем паутина. Он нарочно и заносчиво не стал ничего пересчитывать, но вес у свертка получился — ого-го, приличный.

Проделав всё это, Луций уселся ждать и ждал довольно долго. Монотонно зудела мошкара на улице, и от этого размеренного гнусавого «зу-у-у-у», его начинало клонить в сон. Луций несколько раз клюнул носом. Он бы, наверное, и вовсе задремал, если б не покойный Орох в коридоре. Как там ни крути, но спать в одном доме со свежим мертвяком, едва тебя при жизни не удавившим, было жутковато всё-таки…

Понемногу с улицы зазвенело — железом по булыжнику. И этот звук… жандармские подковы, — понял Луций сквозь наворачивающуюся дрему… — словно оживил