Несколько дней после конца света - Хуан Мирамар

Рудаки съежился на своем стуле, надеясь, что вошедшие, особенно Майборода, его не заметят, но не тут-то было.

– Профессор! – заорал Майборода еще с порога так громко, что все посетители небольшого кафе посмотрели на него, и конечно, его заметил Этли и, сказав несколько слов своим спутникам, направился к столику Рудаки.

Первым подошел Майборода, который тащил за рукав слегка упирающегося негра.

– Здоров, надежда мира, – сказал он слегка заплетающимся языком и тут же, перейдя на английский, стал представлять негра и рассказывать, как они столкнулись нос к носу с немецким патрулем, еле ноги унесли и после этого стрессы снимают. Тут подошел Этли, а потом и его спутники, естественно, оказавшиеся какими-то начальниками из миротворческих сил ООН, причем начальниками, должно быть, большими, потому что негр, пришедший с Майбородой, несмотря на майорские (насколько разбирался Рудаки) погоны, все время порывался встать и почти ничего не говорил, кроме, изредка, громогласного «Yessir!».[21]

Скоро их компания уже оказалась в центре внимания всего кафе. Иностранцы, которые, должно быть, пользовались тут каким-то кредитом, заказали всем виски, но Рудаки отказался: во-первых, этот напиток он терпеть не мог еще со времен своей заграничной службы, считая его незаслуженно разрекламированным самогоном, а во-вторых, никакого удовольствия ему не доставляло пить в большой, полузнакомой компании – вот с друзьями, в уютной обстановке – это другое дело.

Говорили, естественно, по-английски, а Рудаки этот язык не любил, хотя и знал. Он вообще не любил говорить на иностранном языке – ему все время казалось, что он лепит ошибку на ошибку, и, хотя иностранцы ему часто делали комплименты, говоря, что он владеет их языком безукоризненно, чувство ущербности с годами и практикой только усиливалось.

Говорили в основном о немцах: кто как с ними сталкивался, и кто они такие, и чем может грозить городу оккупация. Никто ничего нового не сказал: Майборода призывал навалиться на немцев всем миром и раздавить фашистскую гадину; его негр сначала слушал неодобрительно, но когда один из ооновских начальников Майбороду поддержал (если бы им мандат не запрещал, они бы тоже «внесли свой вклад»), тут же громко высказался в поддержку: «Yessir!». Заметно невеселый Этли молчал, а потом тихо поведал Рудаки, что ничем ему деятели из ООН помочь не могут или не хотят, хорошо еще, что обещали оставить в Майорате на какой-то мифической должности.

Скоро Рудаки не на шутку заскучал в этом мини-интернационале. Покрутившись немного на стуле, он наконец решился и сказал, что вынужден покинуть компанию, так как ждут его неотложные дела в университете.

– Какой университет?! Ты что?! – вытаращил глаза Май-борода, но Рудаки пнул его под столом ногой и стал прощаться.

Международное сообщество отнеслось с пониманием («Oh! University»), и вскоре он уже опять шел под дождем и думал, куда бы это направиться.

Домой, то есть в общежитие, возвращаться не хотелось – было там шумно и неуютно, но и бродить под дождем тоже радость небольшая. В конце концов он решил пойти во дворец – резиденцию Гувернер-Майора. Был там у него знакомый, который когда-то преподавал у них в университете, а теперь служил у Гувернера кем-то вроде чиновника по связям с общественностью. Во всяком случае, у него можно было посидеть в тепле, выпить чаю и послушать последние новости – там всегда толпились разные люди: всякие военные чины, попы из Патриархата и когда-то наглые и самоуверенные представители «четвертой власти», после катастрофы утратившие былую самоуверенность и превратившиеся в жалких попрошаек и охотников за талонами на продукты.

Он уже свернул было к дворцовому парку, чтобы сократить путь к дворцу, но тут вмешалась судьба (или, как говорил Штельвельд, выпал его номер в генераторе случайных чисел) и рядом с ним затормозил джип, в котором, конечно же, сидел «славянин» из Самообороны и звал его:

– Профессор!

Рудаки уже начал задумываться о мистической роли этого (он вспомнил фамилию) Га-Рицона в его, Рудаки, судьбе – уже дважды он спасал его, и вообще, слишком часто пересекались их дороги. Вот и сейчас «славянин Га-Рицон» окликал его из своего джипа. Рудаки это все не нравилось. Он хмуро» подошел к машине и, не поздоровавшись, сказал:

– Опять вы меня профессором обзываете!

– Извините, профессор, забыл я, как вас зовут. Закрутился тут. Столько разного было, – сказал «славянин».

– Аврам я, – напомнил Рудаки, – Аврам Рудаки.

– Конечно, Аврам! – воскликнул Га-Рицон. – Как я мог забыть?! И не еврей, я помню.

– Не еврей, – согласился Рудаки, – Аврам и не еврей – очень смешно.

Га-Рицон засмеялся:

– Аврам и не еврей, – и спросил: – Куда направляетесь? Может, подвезти?

– Да никуда конкретно, – ответил Рудаки, – вот думал приятеля своего, чиновника во дворце навестить, узнать последние новости, а так идти некуда – в городе немцы, а в общежитии шумно и душно – не хочется там сидеть.

– Новости надо в городе узнавать, – сказал Га-Рицон. – А хотите со мной в город поехать? Сейчас мы танк и БМП направляем в Софийский патриархат – они помощь запросили по рации, будто бы немцы собор хотят захватить.

– А можно? – спросил Рудаки.

– Можно, – ответил Га-Рицон. – Каску вот только наденьте, – и он достал с заднего сиденья голубую каску миротворца ООН.

– Неудобно как-то, – заколебался Рудаки, но забрался в джип, и вскоре они уже дожидались у пропускного пункта, пока подойдут танк и БМП с гусарами.

Все время, пока они ждали, Га-Рицон оживленно переговаривался по рации на иврите. Вклинившись в паузу в этих бесконечных переговорах, Рудаки спросил:

– Ну что там? Какие новости?

– Да все то же, собор хотят захватить, но вроде не немцы, а местные какие-то. Сейчас поедем, разберемся, – ответил Га-Рицон.

За углом раздались рев двигателей и лязг гусениц, и на площадь перед пропускным пунктом выехал танк и бронетранспортер с гусарами. Га-Рицон вышел, поговорил с командиром отряда гусар, и вскоре они уже выезжали из Майората вслед за немилосердно ревущим и воняющим выхлопными газами бронетранспортером. Через некоторое время Га-Рицон обогнал военные машины, и сразу стало легче дышать и можно было разговаривать.

– Пусто как, – сказал Рудаки, глядя на безлюдную мокрую площадь, которую когда-то называли Европейской. Сейчас она если и напоминала Европу, то Европу времен последней мировой войны, какой она выглядела в старых кинохрониках. Потемневшие от дождя дома с выбитыми стеклами, голые деревья, кучи мусора на асфальте и на клумбе в центре площади, покосившиеся фонарные столбы, и ни души нигде. Они стали пересекать площадь, объезжая клумбу, и открылся Крещатик, широкий и тоже абсолютно пустой, насколько достигал взгляд – ни людей, ни машин, ни животных, даже птицы и те, казалось, куда-то попрятались или улетели.