Черная сакура - Колин О'Салливан

И такие же мысли приходят, когда стоишь высоко над всем селением и никто тебя не видит. Ты песчинка. Песчинка в масштабах Вселенной. Ведь все смотрят вниз, всецело заняты катаклизмами собственной судьбы, и никто не находит ответа. Дайсукэ, песчинка Дайсукэ. С него хватит. Все это не имеет смысла. Тех двух девчонок он тоже покинет. Что за игру они затеяли? Что замыслили? Почему остановили свой выбор именно на нем? Он едва не осчастливил их, едва не совершил то, о чем они просили… едва не показал, что он мужчина. Но не до конца. Не сдюжил. Дайсукэ не сдюжил. Сломался на самом финише. Но все равно. Сейчас все это не нужно. Прямо сейчас ему нужно одно — совершить полет длительностью в семь секунд, или сколько он займет, полететь по воздуху прочь отсюда: только невесомый воздух вокруг, только воздух, и ничто больше его не удержит; вот так, всего лишь краткое мгновение — прочь, прочь, скорее прочь — он ступает на самый краешек, а потом — прочь, прочь, будто пушинка, которую смахнули со свитера.

Мариса чувствует резкий толчок у себя внутри. Спазм толстой кишки? Синдром раздраженного кишечника? Или что-то произошло снаружи? Когда внутри у нее случаются такие спазмы, то она…

Еще она замечает краем глаза, как кто-то летит по воздуху. Что это? Что это было? Видение? Ангел? Она что-то инстинктивно учуяла? Весь день она провела у себя дома, не приглядывала за сестрой, и вот сейчас что-то почувствовала, глубоко внутри себя. Столько смертей вокруг. Столько разрушений.

Тинг-Танг-Тин прекратила блевать. Почистила зубы, вымыла голову, воспользовавшись туалетными принадлежностями Бинг-Банг-Бин. Тинг-Танг-Тин даже переоделась в одежду Бинг-Банг-Бин, потому что свою заблевала, и хотя эта одежда оказалась для нее малость мешковата, ей приятно ощущать на себе ткань, над которой потрудилась ее подруга. Иногда они будто сестры. Так близки, всем друг с другом делятся; ни у той, ни у другой нет ни братьев, ни сестер, так что да, обе они готовы быть и сестрами, и лучшими подругам, а иногда — лесбиянками. Связь между ними очень крепкая, и кто осмелится ее разрушить? Кто осмелится?

— Не просто милая панда, милая красная панда!

— Ой, спасибо. Мне уже гораздо лучше. Я ценю твою поддержку.

— Ладно, пора собраться. Конец близок, я чувствую. Сегодня вечером, возможно, наш последний шанс заманить Томбо. Его охраняет эта ведьма, но если мы перехватим его после вечерних занятий по каратэ, то он, возможно, не сумеет дать отпор.

— Оденемся пооткровеннее?

— Не стоит. Разденемся, когда встретим его.

— Снимем с себя всю одежду, да?

— Разумеется. Он не сумеет устоять. Мужчины вообще не способны держать себя в узде.

— Это правда. Например, мой отец. Да и любой отец.

— Но не холодновато ли снимать одежду?

Бинг-Банг-Бин нравится, что Тинг-Танг-Тин задает разумные вопросы, высказывает правильные идеи, и даже если ответом на эти предложения и вопросы станет резкое «нет!» и «фигня!», все равно останется чувство, что и она участвует в общем деле.

— Нам станет теплее, когда он заключит нас в объятия и прижмет к своему горячему телу, такому крепкому и закаленному.

— Да, нам станет теплее.

Взгляд у Тинг-Танг-Тин немного отсутствующий. В нем не то светлая тоска, не то мечтательность, не то развратное предвкушение, подогретое гормонами, — как бы то ни было, подруга Бинг-Банг-Бин раззадорилась достаточно, так что, окончив приготовления и оглядев напоследок свой штаб, они крепко обнимаются и выходят на дело.

8

Странный был день. А может быть, просто похожий на любой другой. Может быть, все это один длинный, странный, мучительный день. Проклятое время. Ты еще со мной? Я думал, ты несколько часов назад остановилось. Эйнштейн пытался втолковать нам, что время не линейно, что мы сами себя обманываем. Но Эйнштейн давно изгладился у всех из памяти, а наука и философия здесь далеко не на первых ролях. Основная роль, которая отводится науке — это постройка стен против цунами, соответственно желанию Тринадцатого. Вот и вся наука в этой стране. Машины делают в ОРКиОК. Всякие девайсы — тоже. Да вообще все. Но ничто из этого, ничто из этого меня не занимает, я всего лишь простой…

Меня отчистили от грязи, окружили заботой. Мои раны и синяки перестали ныть. Мариса вышла из дверей и направилась в сторону своего одинокого дома — одинокого ли? Почему я так уверен? Я хотел попросить, чтобы она осталась, осталась во имя любви, чтобы забралась в постель ко мне и моей жене, и мы вместе бы лежали и плакали, вместе бы превозмогали жизненную боль — совершенно бесполые, даже бесплотные (ведь такое возможно, если постараться?), но вместе, — и при этом нуждаясь, нуждаясь друг в друге: три медсестры, они же три пациента, которые одновременно заботятся друг о друге, отыскивают друг у друга больные места и быстро смягчают страдания (О чем это я? О боли? Не об удовольствии?), три заблудшие, но ищущие души — а потом бы поднялись, цельные, сильные, обновленные и готовые начать все с чистого листа. С чистейшего листа. Возможно ли это? Что за безумная идея? Но я ничего не сказал, ничего подобного, удержал все при себе, как давно привык — я просто позволяю ей нести околесицу, извергать бесконечные словесные потоки, за которыми почти не слежу: рассказывать про госпожу Сирото и какого-то парня с серьгой-пером, похожей на индейского ловца снов, только не над детской кроваткой, а в мочке уха, что важно, а еще про сумки для покупок, про дурные предчувствия, про привидений, про землетрясения и открытый космос; ей интересно, бывают ли землетрясения на других планетах, движутся ли плиты внутри Нептуна или Сатурна; длинные фразы, долгие рассказы и рассуждения, и опять рассказы — ее голос безвредно расплывается в воздухе, сладкий и приветливый, и мне безразлично значение отдельных слов, прямо сейчас я…

Что она делает сегодня? Что она…

Очередной нелепый эпизод.

Нет, дайте мне рассказать о трагедии, прежде чем перейти к комедии. До сих пор как раз комедии и не хватало, и, к чести твоей, ты все стойко выдержал и…

Майя собирается замуж. Она проговорилась об этом учительнице математики, а учительница математики (у которой самый огромный рот в селении, в прямом и переносном смысле, когда он открывается, то похож на бейсбольную перчатку), совершенно неспособная хранить секреты, даже самые большие, от этой новости просто воспламенилась и передала ее Мацуде-сенсею и трем болтливым женщинам, секретаршам в канцелярии. Все это вырвалось из учительской и наконец дошло до меня — мне будто пощечину влепили. Да, она