Все дороги ведут в Реймс - Александр Петрович Харников

и послышался топот ног еще одного человека. Другая моя служанка, Манон, заслонила меня своим телом – и была бесцеремонно вытянута из кареты, после чего другой шевалье схватил за руку уже меня и гаркнул:

– А ну, выходим!

Я сказала самым что ни на есть твердым голосом, хотя внутри меня все дрожало:

– Никуда я с вами не пойду.

– Пойдете как миленькая. А ну, живо!

Между нами втиснулся маркиз и попытался выхватить шпагу, но де Монфор (или, может быть, де Ру) ударил его кулаком по лицу – и мой защитник обмяк. Какие-то люди вытащили его за ноги из кареты, причем голова его ударилась о ее порог. Увидев такое, я со всем достоинством, которое смогла изобразить, спустилась на землю.

На земле лежало недвижное тело моего верного старого кучера Жана. Я бросилась к нему, но меня схватили двое незнакомых людей – кроме де Монфора и де Ру, там были еще четверо. Один из тех, кто меня схватил, ухмыльнулся и прогнусавил с сильным акцентом, который мне показался знакомым – так говорили поляки, приехавшие когда-то с королевой Марией Лещинской в Париж:

– Добро пожаловать, мадам герцогиня. Пройдите с нами.

– Пусть кто-нибудь осмотрит моего кучера.

– Подох он, мадам, – с гнусной усмешкой захохотал тот. – И, знаете, туда ему и дорога. Боюсь, что и вы последуете вслед за ним, если не подчинитесь нам.

– А что будет с маркизом?

– То же, что и с вами. Точнее, не совсем.

И он вновь захохотал, велев мне следовать за ним в глубь леса. Я пошла, ведомая двумя поляками, тогда как двое других тащили за ноги несчастного маркиза. Голова его при этом билась о каждую корягу на нашем пути. И наконец, мы оказались на лужайке туазах, наверное, в ста – ста пятидесяти[51] от дороги.

Там нас поджидали еще двое, один из которых, одетый в нарядный камзол усач, насмешливо посмотрел на меня:

– Ну что ж, мадам герцогиня, давненько мы с вами не виделись.

Я оторопела от неожиданности. Это был Игнас Квасневски – поляк, приехавший в Париж в свите ее величества королевы Марии Лещинской, позднее уличенный в шулерстве и отлученный от двора, но почему-то так и не вернувшийся в Польшу. Ходили, впрочем, слухи, что он был как-то связан с «Секретом короля». «Похоже, – решила я, – что это были не просто слухи».

Я ничего не сказала, бросив на него взгляд, как мне показалось, полный презрения. А он продолжил:

– А почему же вы не спрашиваете, что с вами будет? Ну ладно, скажу вам сразу, чтобы вы зря не мучили себя предположениями, – молитесь, потому как пришел ваш последний час. Ваш и вот этого придурка, – и он показал на несчастного маркиза.

– Но… его-то за что?

– А за то, чтобы он ничего никому не рассказал. Впрочем, именно он вас и подставил – в счет карточного долга. Который, – и он снова заливисто захохотал, – теперь придется выплатить его наследникам. Ведь расписки-то у герцога.

– Д‘Айена? – спросила я для проформы, хотя и так все было абсолютно ясно. А, главное, никто теперь не узнает о том, что сейчас должно произойти. Я лишь уточнила: – И, я так понимаю, наши трупы найдут – и никто не сообразит, кто именно нас убил.

– Почему же никто не сообразит? У нас есть пара вещиц, которые наши люди стащили у ваших любимых московитов. Их здесь и обнаружат. Все решат, что именно ваши друзья вас и убили. Тем более что к вам отправлен эскорт, состоящий из этих азиатов. Он прибудет не ранее завтрашнего дня, но информация о том, что в лесу найдены ваши трупы, дойдет до Креси-Куве уже сегодня вечером. Так что вашим друзьям не выкрутиться – они не докажут, что были еще в пути. Ну что, пора вас кончать, – усмехнулся он, потом сказал что-то по-польски.

Но кто-то возразил ему на том же языке. И он вновь повернулся ко мне все с той же гнусной улыбочкой:

– Знаете, герцогиня, мои люди мне напомнили, что я пообещал им разрешить поближе узнать, чем метресса короля отличается от обычной парижской шлюхи. Да и я, признаюсь, тоже не откажусь от этого удовольствия. Так что скажите спасибо – вы испытаете неземное наслаждение, пусть и в последний раз в жизни, зато сразу с несколькими настоящими польскими мужчинами.

Де Ру (или де Монфор?) попытался было что-то возразить, но Квасневски так посмотрел на него, что тот заткнулся.

Двое поляков начали срывать одежду с меня, еще двое – с бедной Манон. Я ухитрилась укусить одного из них за палец, и он наотмашь отвесил мне пощечину. Я стала истово молиться про себя – не за свою жизнь, я уже достаточно пожила на этом грешном свете, но за маркиза (да, он меня предал, но в последний момент показал себя как мужчина), за Манон и за русских. А особенно за того, кто мне стал столь дорог, хотя я ему ни словом об этом не обмолвилась – за лейтенанта Аластера Фрейзера.

5 мая 1756 года. Российская империя. Санкт-Петербург. Татарская слобода, неподалеку от Петропавловской крепости. Поручик Ингерманландского пехотного полка Александр Суворов, уже не желающий быть провиантмейстером

Сегодня я гость у моего нового друга Дарсена. Точнее – ГОСТЬ. Ведь для калмыков гость – это тот, кто послан им свыше, и должен быть от всей души накормлен и обихожен хозяином.

– Александр, – сказал мне Дарсен, – у нас есть такая пословица: «Хотын сяннь куунд ег»[52]. Только ты извини, если наша еда и питьё может быть тебе не по вкусу. Но ведь ты сам попросил меня рассказать о том, что ест и пьет мой народ у себя дома.

Все обстояло именно так. Вчера мы засиделись у меня в гостях, где я постарался попотчевать Дарсена тем, что ем сам. Возможно, что не все ему понравилось, ведь в еде я скромен и не люблю разные разносолы. Как водится, мы выпили по чарке домашней настойки, присланной моей матушкой. И потому наш разговор был свободный, мы рассказывали друг другу о своей жизни, о том, как мы проводим досуг и чем занимаемся.

Дарсен с уважением посмотрел на книги, стоявшие у меня на полке. Еще большее его уважение вызвало то, что я пишу стихи. Конечно, мне далеко до таких пиитов, как Сумароков, Ломоносов или Херасков. Но искусство стихосложения меня привлекало не меньше, чем военное искусство.

Мой калмыцкий гость стихи не писал. Но он знал наизусть сказания о деяниях