Встретимся вчера - Сара Сук

Бабушка отводит взгляд, усмехается и качает головой:

– Кажется, коротко все равно не вышло.

У меня нет слов. Как так вышло, что я не знала всего этого? Даже того, что аппа и мама не расписались. А я-то всегда удивлялась, почему у нас нет свадебных фотографий, вот у Никиты целый альбом со свадьбы родителей. Хальмони глядит на меня и ждет реакции, но мой мозг все еще заморожен. Мой разум словно не знает, куда приземлиться, и кружит над всем этим в поисках смысла. А смысла-то и нет. Нет во всем этом никакого смысла.

– Они знают? – спрашиваю я. – Ее новая семья. Они знают обо мне?

Сама не понимаю, почему именно этот вопрос первым срывается с моих губ, но для меня это вдруг становится жизненно важным. Все это время, что я думала о ней, думала ли она обо мне тоже?

Хальмони опускает глаза в пол:

– Они не знают.

Мое сердце разбивается.

– Нельзя же просто бросить свою семью и создать новую, как будто прежней не существует.

Она снова поднимает на меня глаза – и опять этот взгляд. Жалостливый.

– Твоя мама не плохой человек, Эйми. Она совершала ошибки и глубоко сожалеет о том, что все так вышло, но она хотела получить второй шанс в жизни, чтобы сделать все правильно. И на этот раз я не стану ее гнать. – Немного помолчав, она кивает на фотоаппарат, висящий у меня на шее: – Увидев тебя с этим фотоаппаратом, я словно вновь увидела ее. Как будто это она снова стоит передо мной, девятнадцатилетняя. Но теперь я буду защищать ее так, как должна была защищать тогда. Прошу тебя, поверь, когда я говорю, что мы ничего не имеем против тебя или твоего папы, но так будет лучше для всех.

Так будет лучше для всех? А будет ли так лучше для меня?

– Мне очень жаль, – говорит она, и это звучит искренне.

Какая-то часть меня хочет закричать, похватать вазы с витрины и грохнуть их об пол, разорвать на мелкие кусочки каждый цветок в этом магазине. Другая часть меня хочет свернуться калачиком и плакать, пока не выскоблит все это из себя, чтобы потом плакать было уже не о чем.

Все должно было быть не так.

Но есть и та часть, которая не кричит и не плачет. Она в оцепенении. Именно эта оцепеневшая часть меня берет на себя управление, как автопилот, благодарит хальмони за потраченное время, встает, прощается, отвечает на вопрос.

– Когда ты возвращаешься в Канаду?

– В воскресенье, – говорю я.

– Береги себя, ладно?

Именно эта онемевшая часть меня проглатывает все чувства – гнев, печаль, шок – и исхитряется пожелать ей на прощание доброго здоровья.

– Конганасэйо[38], – говорю я с поклоном в последний раз.

Я выхожу из цветочного магазина под дождь, который опять усилился, и вижу там знакомого человека с зонтом, который всматривается в лицо хальмони через стеклянную входную дверь. Потом он поворачивается ко мне. Его лицо непроницаемо.

– Аппа, – говорю я дрогнувшим голосом.

Двадцать пять

Аппа и я сидим бок о бок на автобусной остановке, но на самом деле он – в Кванджу, в Южной Корее, на планете Земля, а я – на Марсе. Нет, еще дальше, на Нептуне. Он даже не хочет на меня смотреть, и меня это устраивает, потому что я тоже на него не смотрю. Мы молча скользим, каждый по своей орбите, друг мимо друга. Все невысказанное висит между нами как тяжелый груз.

За меня все волновались. После моего сообщения Чун Хо о том, что я в безопасности, аппа принялся давить на него и выпытывать, где он видел меня в последний раз. Чун Хо в итоге сдался. Когда я снова включила телефон, увидела десятки сообщений и пропущенных вызовов, и в посланиях Чун Хо говорилось: «Твой папа разыскивает тебя. Прости, пришлось ему рассказать».

Аппа и я ушли от цветочного магазина, не дожидаясь, пока хальмони его заметит. Мы садимся на автобусной остановке, потому что там никого нет и сухо, но это какое-то неправильное место для обсуждения случившегося. Хотя есть ли для этого правильное место?

– Зачем? – наконец спрашивает он, нарушая тишину. Его голос, на самом деле тихий, сокрушает меня, как будто аппа орет в мегафон. – Зачем ты туда пошла?

Я рассматриваю свои ботинки: меня вдруг зачаровывают потертости на пятках.

– Что они тебе сказали?

Я ничего не отвечаю. Я еще переживаю произошедшее, оцепенение еще слишком сильно.

– Маранальгоя? – В его голосе разочарование и злость.

Этот вопрос я ощущаю как удар под дых. «Ты вообще не собираешься говорить?» Как иронично слышать это от него – от человека, который отказывался разговаривать со мной годами. Вдруг это становится совершенно невыносимо, и все эмоции, которые я пыталась сдерживать, вырываются на свободу, неукротимо и уродливо.

– А ты знал? – говорю я. – Знал, что у нее новая семья?

Он молча сжимает губы, и это самый красноречивый ответ.

Мне остается только рассмеяться:

– Поверить не могу, что ты знал и ничего не говорил мне. Поверить не могу, что все это время, уверяя меня, что не имеешь понятия, почему она ушла, ты знал, что однажды она просто собрала чемоданы и уехала. Ты на самом деле все прекрасно знал!

– Что они тебе сказали? – снова спрашивает аппа, на этот раз более громко и требовательно.

– Она сказала мне все! Сказала, что я – ошибка вашей молодости. Что мама не хотела за тебя замуж и уехала от нас, потому что мы никогда не были той жизнью, о которой она мечтала. Она сказала мне все, чего не сказал ты.

Мой голос становится громче с каждым словом, и я замечаю, что меня трясет. Я раньше никогда не орала на папу. Понимаю, что это дико неправильно, но остановить себя не могу. Как будто я окончательно слетела с катушек.

– Если бы ты сразу мне все рассказал, я бы не отправилась искать ее и бабушку с дедушкой. Я бы узнала обо всем не так.

– Да ты вообще не должна была ничего узнать! – теперь он тоже взрывается и орет. Я съеживаюсь. Никогда не видела его таким злым. – Я не хотел, чтобы ты хоть что-то об этом узнала, по крайней мере не сейчас, пока ты еще ребенок. Я думал, может быть, ты узнаешь, когда станешь старше.

– Я уже не ребенок, аппа.

– Еще какой ребенок! Только ребенок мог сделать подобную глупость. Скажи, вот зачем тебе понадобилось