Все мои птицы - К. А. Терина

Фракталы продолжали свой танец. Они добрались уже до края крыши, плясали у ног Маука. Хищно тянулись к небу, кромсая его на куски.

Умер ли этот город, потому что из него ушли люди? Или люди ушли, потому что город умирал?

Я мог бы спросить, почему они не помнят настоящего мира.

Я мог бы спросить, где граница между картоном и реальностью.

– Границы нет, Бах. Настоящим мир делают люди. Я люблю людей – они создают прекрасные миры. А потом приходим мы… – Маук закрыл глаза, лицо его приобрело мечтательное выражение. Что-то пискнуло под дафлкотом, как если бы один шорх дал затрещину другому. Маук мотнул головой. – Вопрос, Бах.

Я мог бы спросить, почему картонный мир так и не превратился для меня в настоящий.

Я мог бы спросить о многом.

– Правда ли, что Барбара… – начал я и не смог договорить. Некоторые слова лучше не произносить, чтобы они не стали реальностью.

Маук скривился.

– Не то, Бах. Не то! Посмотрите вокруг. Видите, как славно множится хаос? Как расцветает он фракталами, съедая всё на своём пути. Ровно так же съест он вас, Бах. Но раньше – последний кусочек неба, а вместе с ним – ваш шанс отправиться за Барбарой.

Моё бумажное сердце забыло биться.

– Так это возможно?

– Наконец-то. Мой ответ: да.

Меня тревожил его нежданный альтруизм. Но я понимал: выбора нет.

– Что я должен делать?

Маук зашёлся в долгом мучительном кашле. Из дыр в его дафлкоте выскочили ещё три шорха, и я испугался, что больше ничего не услышу. Но он сказал хрипло:

– Вы ведь тень, Бах. Летите.

Я помрачнел.

– Ничего не выйдет. Я просто упаду.

– Кто знает. Иногда нужно разбиться, чтобы попасть на небо. Решайтесь, Бах. Времени почти не осталось.

Я подошёл к краю, стараясь не смотреть вниз.

– Вот, подкрепитесь. – Маук протянул мне свою фляжку. – Последний цвет!

Тот самый, неразбавленный, понял я. Глоток. (Шквальный ветер сбивает меня с ног, я скольжу по мокрой палубе; вода хлещет прямо в лицо – солёно и холодно.) Ещё один. (Рассвет, песок. Отрезая от неба и мира, набегает волна, накрывает меня с головой, и я понимаю вдруг, что умею обходиться без воздуха.)

Я поправил воображаемый плащ – откуда у тени настоящий?

– Почему вы помогаете мне?

Маук улыбнулся своей хищной острозубой улыбкой, отвечая без слов: кто сказал, что я вам помогаю?

Нужно упасть вниз, чтобы добраться до неба.

Встречай меня, милая.

Зажмурился.

Сделал шаг.

Лайошевы пчёлы

Случилось это в Ванахейме, в горном селе Медвен. Не то чтобы давно, но и не вчера. Ещё до обеих Мёренских войн, если хочешь точнее.

Один шептун (звали его, допустим, Лайош, хотя для истории это неважно) не любил людей. Не было в нём и ненависти, в какой подозревает всех шептунов обыватель. Вреда Лайош никому не желал. Но и родства с человеческими особями не чувствовал. Пацаном не участвовал в детских забавах, всем развлечениям предпочитал одиночество – сбегал в горы при первой возможности. Отец поначалу ходил следом, но быстро понял, что возвращать Лайоша домой – дело бессмысленное и вредное. В горах ему лучше. Мать тоже смирилась.

Говорят, дикая лозинка, что так любит схватить за ногу беспечного путника, никогда не трогала Лайоша. И еловые ветви не хлестали его, если только сам он того не хотел. Птицы замолкали на его пути или начинали петь – по одному его жесту. А горные кошки приходили греть его, если ночь была холодна.

Сыном, впрочем, Лайош был почтительным. Пока родители были живы, исправно появлялся в Медвене – угрюмый заросший детина, но притом незлой.

Мать усаживала Лайоша на крыльцо и подолгу вычёсывала из его волос сорную траву, ветки, засохшие цветы и во множестве – мёртвых пчёл. Живые пчёлы тоже вечно вились вокруг Лайоша. Он их не гнал, да и родители со временем привыкли.

Один за другим родители Лайоша сошли в могилу. Он схоронил их и в селе стал появляться куда реже. Дом забросил, за могилами не смотрел. Односельчане поначалу осуждали его – но исключительно за глаза: своим грозным видом Лайош внушал уважение и трепет. С тех пор, как умерла мать, некому было следить за его бородой и гривой, так что вскоре стал Лайош похож на древесного великана (роста в нём было почти четыре альна). Разве что птицы не вили гнёзд на его голове – и то не поручусь. А пчёл с каждым днём становилось всё больше. И пчёлы эти были куда страшнее самого Лайоша. Всегда начеку. Махнёшь неосторожно рукой, и тотчас они рядом: куда смотришь, что задумал? Но не было случая, чтобы обидели кого без причины.

Лайош появлялся в деревне всякий раз, когда ему требовались вещи, которые самостоятельно добыть и изготовить он не умел. Бочки для мёда, сталь, изредка – одежда. Иногда тосковал по баннице, какой кормила его в детстве мать. Был он необщителен, но честен и щедр. Медвенцы привыкли: Лайош берёт без спроса, но непременно платит за взятое хорошую цену. Платил резными деревянными игрушками и мёдом. Игрушки были странные: глумление над природными образами, извращённые помеси видов. Заяц с телом змеи; собака с рыбьей головою и рачьим хвостом; птица-травник на паучьих лапках. Никогда Лайош не повторялся, а каждая новая его игрушка, кажется, была ещё безобразнее, ещё противоестественнее, чем прежние. Притом сделаны вещицы были искусно, и, если бы не отвращение, любоваться такой работой можно бесконечно. Дети, глядя на эти игрушки, плакали. А взрослые остерегались прикасаться лишний раз, чувствуя в безделицах душу. Такой плате медвенцы не слишком радовались, но принимали её: в Олмуце причудливые поделки можно было выгодно продать. Шёл слух, будто, положенные под подушку, своим противоприродным безобразием отпугивают они ночные кошмары.

Другое дело – мёд. Мёд у Лайоша был дивный. За ароматом Лайошева мёда можно было уйти на край света, забросив все домашние дела, забыв мать, отца, жену и детей. От запаха его умолкали споры, а от вкуса – горьковато-сладкого, нежного – у иных случались волшебные видения: чужие края, в которых по некоторым приметам можно было узнать Мидгард или даже Трою; пейзажи, каких не видывал человек, – земли ледяные и огненные, а порой – тёмная бездна. Возможно, то был сам Гиннунгагап. Другим казалось, что различают они речи птиц. Третьи уверяли, что старые, ещё бабушкины вещи открывают вдруг тайны предков. Как будто мёд ненадолго делал каждого шептуном.

Говорили, что у Лайоша две души. Одну душу,