Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

Уложив санитаров, заговорщики перенесли огонь на Papa. Но Papa, в отличие от безоружных Питера и Поля, беззащитным не был. Он до конца оставался самим собой — полковником мирного времени, но не расстававшимся с оружием. В его кресле, в специальных, искусно скрытых держателях, находились два револьвера системы «наган». В Papa попали три раза. Но он, понявший всё, успел сделать шесть выстрелов — по три с каждой руки, с той отчаянной, хладнокровной яростью, на какую способен только человек, защищающий своих детей. И каждый его выстрел нашёл цель. Все шестеро нападавших скончались на месте, мгновенно. Papa же умер спустя четыре часа, в окружении плачущих дочерей и бессильных медиков. Одна из пуль, как установили потом, попала в область сердца. И то, как он с таким ранением смог не просто жить, но и продолжать меткую стрельбу, для врачей неразрешимая загадка, почти чудо. Для меня — нет. Он защищал семью. Он закрывал собой дочерей. В такие минуты человеку открываются силы, о которых он и не подозревал. Он успел сделать необходимое, и только тогда позволил себе уйти.

Мне стало холодно, поднялся пронизывающий до костей ветер, и я решил вернуться во дворец.

Я хотел, все мы хотели его покинуть, и перебраться в Ливадию, в Крым, или куда-нибудь подальше, в какое-нибудь уединенное имение, где можно было бы отвлечься от давящих стен, от призраков, которые теперь населяют каждый угол. Но — не время. Это расценят как бегство. А мы, династия, пережившая столько, не можем себе позволить бежать. На нас смотрит вся Россия, смотрит Европа. Бегство — это конец. Это признание поражения не только перед убийцами, но и перед самой историей.

Да и некуда, в сущности, бежать. Только кажется со стороны, что дворцов у императора много. Много-то много, но жить в них, вот чтобы переехать и жить — нельзя. Это как изящные безделушки в витрине: любуйся, но не трогай. То есть в крайнем случае, конечно, можно, дворец есть дворец, но случай не крайний. А так — в них нет ни телеграфа, ни международной телефонии, да и штат обслуги там никакой, призванный лишь поддерживать пыль в благопристойном состоянии. Всё, конечно, решаемо — и электростанцию построить, и радиостанцию, и глянец навести, и персонал подыскать, но на это нужно время. А времени нет. Совсем нет. Его вычеркнули из моего расписания вместе с жизнью Papa.

Слишком много дел навалилось — внезапно, как снежная лавина на перевале Дятлова. Во-первых, следствие по факту заговора. Офицеры — заговорщики? Увы, ничего удивительного. История России — это, если вдуматься, мартиролог, составленный из имен государей, павших от рук гвардии. Петра Третьего задушили офицеры. Его сына, моего прапрадеда Павла Петровича, убили офицеры. Несчастного Ивана Антоновича убили офицеры. И у тех, кто вывел войска на Сенатскую площадь, намерения были самыми злодейскими, хоть и облечены в риторику о свободе. Но во флоте, этом замкнутом мире избранных, жандармы не в почёте. Там свои понятия, своя «честь мундира», которая зачастую оказывается честью могильщика империи. И секретных осведомителей по-прежнему нет. Джунковский, человек безупречной личной храбрости и столь же безупречных, но утопических понятий, считает, что это бесчестно — заводить осведомителей среди элиты, среди флотского офицерства. Доверие, Ваше Величество, — основа службы, убеждал он Papa. Ну, не завели, полагались на доверие и честь. И что? И вот что. Шестеро мёртвых заговорщиков и один мёртвый император.

А вопросы, проклятые, неотвязные вопросы, висят в воздухе, как трупный смрад. Кто стоит за убийцами? Куда ведут нити? Только ли на «Аврору»? Или выше, в Адмиралтейство, в Генеральный штаб, в самые, быть может, неожиданные кабинеты? Какова истинная цель покушения? Сеять хаос? Устранить именно Papa, чтобы расчистить дорогу мне, тому, кого они считают слабым и неопытным? Или им была нужна просто кровь, любая царская кровь, как символ? Куда смотрели службы охраны? И, главное, что делать теперь?

Сменить коменданта дворца? Сменить министра внутренних дел? Сменить шефа жандармов? Это легко приказать. Но — на кого сменить? Кому можно доверять? Вчерашние верные люди сегодня оказываются заговорщиками, а вчерашние заговорщики завтра могут потребовать портфели. Этот калейдоскоп лиц и фамилий кружится перед глазами, и в нем нет ни одной по-настоящему ясной, надежной фигуры. Всё зыбко, всё предано, всё вызывает сомнение. И в центре этого хаоса — я, сидящий на холодной скамье в парке, где убили моего отца, пытающийся понять, как жить дальше и как править этой необъятной, безумной, бесконечно любимой и ненавистной страной.

Мы составили вчерне список неотложных дел. Налетело, как саранчи на зелёную ниву, восемьдесят девять пунктов. Восемьдесят девять злобных, неотступных требований момента, каждое из которых претендовало на первенство и грозно взирало на нас с листов бумаги. Попытались выбрать самые неотложные, те, что горят уже не синим, а ослепительно белым пламенем. Вышло сорок три. Почти вполовину меньше — уже достижение, маленькая победа разума над хаосом. В иные, более спокойные времена, подобный список показался бы свидетельством краха государственной машины. Теперь же на него смотрели почти с оптимизмом: всего сорок три пожара, которые требуется тушить одновременно.

Впрочем, как заметил я себе, не так и много, если разобраться. Мы ж не сами будем впрягаться в эти телеги. Задача монарха, как мне всегда внушали, не в том, чтобы лично тушить каждый загоревшийся сарай в империи, а в том, чтобы поставить задачу. Правильно сформулированную правильную задачу перед правильными людьми. Осуществляя, разумеется, учёт и контроль, но опять же не самолично контролируя каждый винтик, а возложив сие на других правильных людей. Здесь-то и заключена главная загадка, достойная античного сфинкса: а есть ли в стране эти самые «правильные люди»? Должны быть, как не быть. Держава наша велика и обильна, как гласит древняя летопись. Но вот порядок в ней, увы, далеко не всегда обретается. И где искать этих идеальных исполнителей — в тиши министерских кабинетов, в громыхающих штабах, в дымных залах заседаний Думы? Вопрос оставался открытым.

Нет, меня, разумеется, с готовностью, даже с настойчивостью, желают освободить от сих тягот и хлопот. Дума, эта говорливая и многоликая наследница земских соборов, уже выступает за «ответственное министерство». Термин звучит солидно и даже заманчиво, пахнет прогрессом и европейским порядком. Но на практике, если вникнуть в их туманные, но уверенные разглагольствования, это означает, что Дума будет сама назначать министров,